Мессия - Щупов Андрей Олегович - Страница 7

После душа Виктор заметно повеселел. Вытираясь полотенцем, он прошел в комнату танцующим шагом и даже несколько минут уделил развешенным на стенах фотографиям. На губах его блуждало таинство Моны Лизы, холодок отчуждения в глазах растаял. По-хозяйски погасив лепечущий о политике телевизор, он добродушно поинтересовался.

— И часто смотришь эту хреновину?

— Примерно через день.

— Флэттеров тоже слушаешь?

— Упаси бог!.. Уж лучше порнофильмы германцев.

— Ага, значит есть еще надежда.

— Я тоже так полагаю. Кстати, как тебе моя ванна?

— А что ванна? Обыкновенная ванна, чугунная. Плитка по краям вычурная, потолок выкрашен неумело…

— Что ж, спасибо. Значит, не зря старался.

— Разумеется! И что самое удивительное, — у тебя есть вода. И холодная, и горячая.

— Поблагодари катал, что живут через дорогу.

— Не понял?

— На той стороне улицы игорный дом. Довольно респектабельное заведение. Попробуй, не дай им воду, — заклюют. А магистраль у нас общая.

— Ясно, — Виктор повесил полотенце на дверной крюк. Сцепив руки на затылке, протяжно промычал что-то нечленораздельное и плюхнулся на диван. — Ну-с? И что ты мне скажешь?

— А что я тебе должен сказать?

— Я ведь, кажется, сообщил о своих намерениях. По идее, следовало бы ожидать бурной реакции. Или ты пропустил мои слова мимо ушей?

— Считай, что так. — Я равнодушно пожал плечами. Само собой — пропустил. Это было ясно и ежу. Нормальные люди всерьез о переворотах не беседуют. Даже с друзьями. А друзья детства — друзья особенные. К ним испытываешь теплоту, не подозревая, что зачастую теплота адресована к собственному прошлому — тому самому — с ползаньем по кленовым деревьям, с мальчишескими баталиями и разбитыми окнами. Друзья в наших воспоминаниях — благодатный фон, где-то даже наш собственный героический ореол. Без них не ступишь и шагу по дороге прошлого. С их участием раскручиваются жизненные сценарии, они — связующее звено событий. И потому им прощаешь то, чего не прощал в детстве и в юношестве, поневоле облагораживая убежавшие вдаль образы, умиляясь черточкам, которых ранее не замечал. И когда этих самых друзей встречаешь возмужавшими, с первым серебром на висках, со своим собственным приятием окружающего (таким странным, таким далеким от твоего привычного), — с изумлением начинаешь ощущать, что ПАМЯТЬ и ОНИ — не столь уж стыкуемые вещи.

Чтобы как-то занять руки, я взял с полки цветную фотографию японки. Симпатичная раскосая дамочка при легком повороте фото подмигивала лукавым глазом. На этот раз ей пришлось поработать как следует. Она мигнула, должно быть, раз двадцать или тридцать, прежде чем я услышал голос Виктора.

— Ты помнишь того человека, который обратился по радио к слушателям? Он просил откликнуться тех, кому он еще, может быть, нужен на этой земле.

— Помню. Кажется, он выстрелил себе в висок. На следующий же день после передачи.

— Верно. Никто не разрешил его любопытства, и он сделал вывод, что суицид для таких, как он, — лучший выход.

— Дурак. Вот и все, что я могу сказать.

— А, может, как-нибудь помягче? Например, жертва?

— Ну, и жертва тоже.

— Жертва глупая и безвольная — это ты имеешь в виду?

Я бросил фотографию на полку.

— Очень уж издалека подкатываешь, Виктор! Или ты желаешь подвести меня к мысли, что в стране хаос и разброд? Что жизнь человеческая девальвировала и надо что-то менять? Согласен. Ну и что?.. А этот твой самоубийца все равно осел. Что бы там не стряслось, каким бы пыльным мешком его не хлопнули из-за угла, жить стоит всегда. Зачем — это уже другой вопрос. Но, может быть, для выяснения этого вопроса и дарована жизнь. Ищи, дерзай и думай! Так я полагаю. А пуля или цианид — это проще простого. Подобными прибабахами здесь давно уже никого не удивишь. И вопрос вопросов, конечно же, не в первичности чего бы то ни было. Тема приоритета не стоит выеденного яйца. Главный вопрос и, кстати, единственно существенный — это гамлетовское «быть или не быть?» То бишь, состояться или нет?.. Человечеству, вселенной, отдельной личности… Но и на это также давным-давно отвечено.

— Стало быть, отвечено? — Виктор прищурился. — И ты полагаешь, что отвечено нами?

— Естественно! Кем же еще?

— И суждено ли нам состояться здесь, на этой планете, зависит…

— Разумеется, от нас! Наших учителей, родителей…

— По-моему, ты смешал все в кучу.

— Ничего подобного! Если повзрослев, человек так и не задал себе ни разу вопроса, кто он и что он на белом свете, это вина его воспитателей. Если же интерес такой возникал, но ответа найдено не было, то извини, тут уж вина целиком нашего героя. Основное случилось, — он ступил на порог, за которым вечность. Его дело — решиться на следующий шаг.

— Почему же большинство предпочитает торчать на этом самом пороге?

— Во-первых, не такое уж большинство. А во-вторых, нам всегда не доставало отваги. Банальной простецкой отваги!

— Просто так, ниоткуда отвага не берется. В значительной степени она зависит от обстоятельств, может быть, и от чего-то еще.

— Возможно. Только подобная теория мне не нравится. Непредсказуемость, обстоятельства… Веет какой-то безысходностью. На самостийность не выдается ни единого шанса. Судьба и предопределение диктуют все, человек — ничего. В это я, пардон, не верю.

— Но тот человек, что выступал по радио…

— Размазня! — я фыркнул. — Некоторые вещи человек просто обязан делать сам. Без помощников! Если он не знает как их делать, он — осел, если не находит в себе сил, — тряпка.

— Ну а ты сам, конечно, не осел и не тряпка?

— Это уж другим решать. Но я по крайней мере волосы на голове не рву и слезами не захлебываюсь.

— Вот как? И что же ты делаешь?

— Живу. Просто живу. Это уже не мало.

— С какой стороны взглянуть, Сережа! Гномы — они ведь так и рассуждают. От нас, дескать, в этом мире ничего не зависит, а потому нечего и нервничать. У великанов, так сказать, своя свадьба. Произойдет что-нибудь интересное, примем участие, а нет, — будем ждать дальше.

— Правильно! Без стонов и прочих эксцессов. Старый добрый консерватизм.