Гамма для старшеклассников - Щупов Андрей Олегович - Страница 15

– Застели диван, – голос у меня сел. Порывисто вздохнув, словно просыпаясь, Тамара распахнула глаза и заторможено подчинилась. Чтобы собраться с силами, я присел на краешек кресла. Голова все еще кружилась. Не от царственной Тамары, – от Толечкиного спирта.

Меня ничуть не удивило, когда, не прячась, хозяйка стала раздеваться. Отвести глаза в сторону было нетрудно. Чуть позже она помогла раздеться и мне.

– Ты очень ласковый, – разнежено произнесла она. Я поморщился. Это уже было тактической ошибкой, потому что относилось к категории штампов. Скверно, но многие наши фразы можно предсказывать, как ту же погоду. Если говорить, к примеру, о неустроенности мира, о раздвоении Есенина и великом обманщике Алексее Толстом, то наверняка заработаешь «демагога» или «чудака». А стоит поцеловать даму более пяти раз и погладить ее по голове с особой медлительностью, – вот ты уже и галант – и нежный и ласковый… Не балует женщин мужская половина. Ох, не балует!..

Мы были вместе и мы были врозь. Я во всяком случае себя не обманывал. Нас разделяла незримая преграда, и покрывала тонкая простыня. Любовники одеялом не накрываются – знают, что будет жарко. Но нам пока было холодно. Хотелось спать, но о сне думать не приходилось. На сон я обязан был еще заработать. Я попробовал снова вообразить на ее месте смуглокожую незнакомку, но память на этот раз подвела. Да и не стал бы я партнершу по танцам затаскивать в постель. Вот уж нелепое сочетание – телепатия и кровать. Айвазовского над писсуаром не вешают, хотя темы где-то и как-то… На мгновение мелькнула заманчивая мысль дать Томочке волю, но я вовремя одумался. Ничего бы у нее не вышло. Я себя знал. Если скучно, значит скучно. К тому же я вынужден был повелевать – именно такую роль я избрал с самого начала – гипнотизера и мага-повелителя. Иного меня она могла сейчас и не принять. Словом, оригинальное не выдумалось, и, прижавшись к ней всем телом, заставив замереть в моих объятиях, я стал вполголоса нашептывать ей какой-то бред. Я рассказывал о сугробах Казахстана, засыпающих с верхом двухэтажные домишки, о ядовито зеленых облаках Оренбурга и всех лучших женщинах, так или иначе забредавших в мою жизнь. Особенно долго в ней они не задерживались, но след оставляли – каждая свой. Имен я не упоминал, повествуя достаточно отвлеченно, но между строчками и при желании угадывалось, что во всех моих перипетиях неведомым образом участвовала и она – Томочка. Подобное желание у моей сегодняшней подружки имелось. Она млела от моих розово-теплых слов, а мои терпкие, с запахом жасмина и ландыша воспоминания возбуждали ее лучше всяких ласк. Через некоторое время ожил и я сам. Вернее, ожило мое онемевшее от алкоголя тело, сообразив наконец, что рядом находится постороннее существо, созданное с точки зрения мужчин замечательнейшим и единственно верным образом. А чуть пробудившись, тело не могло уже не откликнуться на бешеный Томочкин пульс, и я впервые за этот вечер поцеловал ее, погладив рукой дрогнувшую излучину ее напряженной спины.

Все прочее представляло собой обычный механический процесс. И когда, выражаясь трафаретным языком, с гонкой по долине любви было покончено, Томочка неожиданно развеселилась. Подобных изменений я не ожидал. Можно сказать, они застали меня врасплох. Вместо того, чтобы дать мне спокойно уснуть, она затеяла какие-то детские игры. Этакая перезревшая Наташа Ростова лет сорока с хвостиком. Она принялась хлопать меня ладошкой по животу и изрекать глупость за глупостью.

– Ой, какая же я нехорошая! Совратила бедного молодца!.. Ты не будешь меня презирать?

Я промычал что-то себе под нос. Еще один бзик женщин – считать, что они кого-то способны развратить. Мы все развращены смолоду. Природой, самой жизнью. И мы, и они. Но если им радостно от такого нелепого предположения, пусть заблуждаются. Впрочем, возможно, ошибаюсь и я. Та же распутница-природа не забывает о чистоплотности. Собачки с кошечками, справив нужду, роют задними лапками, падаль сжирается грифами и червяками, а у многих людей зудит в груди нечто, называемое совестью. Вполне вероятно, что женщин можно выделить в особо чистоплотную касту. Мужчины, согрешив, опасаются последствий. Женщины, согрешив, каются. Не очень терзая себя, иногда с проблесками юмора, но каются. Они ближе к таинству зарождения жизни и потому сильнее чувствуют необходимость жизненной чистоты. Отсюда и все их фразы, произносимые после.

– Как быстро все может перемениться, правда? – она потрепала меня по голове и чмокнула в плечо. – Сегодня днем тебя еще не было, понимаешь? Совсем не было, ни здесь, ни там. И вот ты пришел. Пришел и остался.

Тамара прижала ухо к моей груди. В эту минуту она напоминала спасателя, пытающегося уловить биение уходящего. Если бы я мог, я запустил бы внутри себя что-нибудь из старинных клавесинов и сыграл бы ей ласковый минует. Но единственное, что я умел, это подражать оркестровому ударнику

– монотонно, без особых изысков.

– Первая встреча и такой откровенный финал, – ты не злишься на меня?

– Почему я должен на злиться?

– Ну… Все-таки, – глаза Тамары снова переменили выражение, напомнив глаза тоскующей по хозяину дворняги. При всем при том она продолжала улыбаться. Та, что идет по жизни, смеясь…

– Скажи что-нибудь, а?

Терпеть не могу, когда наседают. Даже приятные во всех отношениях люди. Так же, как не могу терпеть, когда собеседник курит. Или еще хуже – собеседница. Судите сами. Только что вы куда-то шли, и вот, оказывается, нужно останавливаться, искать спички или зажигалку. Ей, видите-ли, приспичило. А вы идиотом топчетесь возле, созерцая сосредоточенность, с которой чахоточный дым всасывается и выдыхается, всасывается и выдыхается. У курящих странное преимущество. Они не спешат, они вроде бы даже заняты делом, и тем более идиотским выглядит ваше безучастное положение. Вы скучаете и мнетесь, а их взор прищурен и умудрен, они в эти секунды знают все и обо всем. Я в таких случаях не выдерживаю и начинаю грызть спички. Увы, это не помогает. В спичках ощущается некое мальчишество, в сигаретном дыму – некая общечеловеческая загадка, над которой никогда не стыдно поразмышлять. Спрашивающая женщина похожа на курящую. И той и другой словно что-то должен, и потому от обеих хочется отвернуться.

– Молчишь и молчишь. Весь какой-то как в панцире, – ее кулачок колотнул меня по ребрам. – У тебя даже кожа какая-то каменная.

Я укусил язык и тем самым спровоцировал его на некоторую разговорчивость.

– Может быть, наоборот? В том смысле, что, может быть, я мягкий, как земля, которую все топчут? Знаешь, есть такие грунтовые дороги – в жару они крепче бетона, а пройдет дождь, и ничего от их крепости не остается. Одна грязь и слякоть.

– Значит, мне нужно над тобой поплакать?

– Лучше улыбнись. Слезы никому не идут.

– Тогда почему не улыбаешься ты? – ее лицо склонилось надо мной, как большая теплая луна. – У тебя такие грустные глаза.

– Это не грусть, это страх, – честно ответил я.

– Ты боишься меня?

– Я боюсь всех.

– Всех-всех? – она удивилась.

– Всего-всего и всех-всех.

– Вон оно что… А я думала, ты за Пронина переживаешь.

Внезапная догадка обожгла мой мозг, и спать сразу расхотелось.

– Да нет же! Нет!.. – Я рывком сел, чуть отодвинул ее в сторону и потянул со стула одежду. – Спи, золотце. Пойду проведую на кухне Толика.

– Так я и знала, – глаза у нее потускнели. – Зачем он тебе?

– Он мой друг. Друг и сосед.

– Думаешь, он меня любит?

– Я ничего не думаю.

– Тогда почему ты одеваешься?

– Схожу перекурю с ним напару. Или ты против?

Она не ответила. Безжизненной матерчатым лоскутком рука ее соскользнула с моего плеча. Быстренько одевшись, я двинулся на кухню. В спину мне долетело:

– Иди, иди! Обязательно порасспрашивай, зачем он водит ко мне своих друзей!

– Спи, золотце, не отвлекайся, – я заставил себя не оборачиваться.

Хотелось надеяться, что Толечка спит, но он не спал. Он сидел в крохотном закутке за холодильником и в одиночестве пил. Бутылка «Столичной», видимо, выуженная из того же холодильного агрегата, была наполовину пуста.