Гамма для старшеклассников - Щупов Андрей Олегович - Страница 12

Столб оказался страшно тяжелым. Шумно дыша, я напрягал последние силы. Кое-как ухитрился оглянуться. Слева от меня аналогичным образом пытался предотвратить падение Толечка, – правда, падение уже не столба, а дерева – тополя, метров этак восьми росту, без ветвей, по-богатырски коренастого, изъеденного желтой городской оспой.

– Чего это они все разом? – покряхтывая, осведомился я.

Приятель не сумел ответить. Пот лил с него градом. Дерево Толику тоже попалось не из легких.

Мимо прошла женщина с коляской, прошмыгнул пацаненок на трехколесном велосипеде. Никто из них даже не взглянул в нашу сторону. Говорить о какой-либо помощи не приходилось. Минута прошла в терпеливом молчании, а потом Толечка взорвался:

– Мы им тут что? Даром нанялись?! – он разжал руки и решительно отступил на полшага. – Хар-р-рашо! Пусть валится! Пусть крушит! Па-асмотрим на них тогда!

Дерево устояло. Толечка обошел его кругом и заинтересованно стал осматривать грубо обрезанную макушку.

– Не дерево, а полено с листочками… – Он вдруг озаботился. – Надо бы проверить, как они ликвидируют ветки. В смысле – топором или пилой…

Пока я размышлял над его словами, он уже с молодецким кряканьем карабкался по стволу. Надо отдать ему должное, полетел он вниз, только добравшись до самой верхушки. Кувыркаясь в воздухе, успел произнести несколько горьких слов. Толя Пронин всегда был живчиком. Рухнув на спину, он тут же молодцевато вскочил. Притопнув ногой, словно что-то в себе проверяя, во всеуслышание объявил:

– Поверишь ли, враз протрезвел. Чудесная это штука – высота! Бросай свой столб и пошли.

Мы пошли, но добраться до цели нам суждено было еще не скоро.

Несколько раз во время пути память мне изменяла, проваливаясь в какие-то волчьи ямы. Спирт Толечки Пронина продолжал действовать, огненным дыханием вырываясь через ноздри, опаляя сознание, временами выключая его из жизни. Кое-что в этом городе я мог запросто подпалить, но я не желал этого делать, ибо помнил слова родителей, утверждающих, что несмотря ни на что, в мире сохранилось еще очень много хороших людей. Родителям хотелось верить. И хороших людей не следовало лишать последнего крова.

На четвереньки я больше не вставал, но путь мой по-прежнему был тернист и переполнен надсадными объятиями. Кажется, некоторые из деревьев я даже целовал. Судя по шелухе на губах и вкусовым ощущениям – березы. Вероятно, во мне пробудилось что-то есенинское. Не обошлось, конечно, без потасовок. В основным это были попутные домишки. Кирпичными, жесткими боками они поддавали мне справа и слева, совершенно по-хамски толкали в грудь. Я отбрыкивался, расчищая дорогу, но они были всюду и их было больше. А после на помощь к ним заявился какой-то молокосос в модной «заклепистой» курточке и сходу обозвал меня обидным словосочетанием. Я ответил. Он засветил мне в ухо, и получилось не столько больно, сколько обидно. Осерчав, я ударил его в челюсть и попал в коленную чашечку. Парень захромал прочь, обещая привести дюжину-другую отважных приятелей – возможно, в таких же куртках. Как можно презрительнее – голосом Папанова я загоготал ему вслед:

Откуда ни возьмись примчался Толечка Пронин и, аккуратно прислонив меня к мраморным сапогам какого-то революционера, с грустью констатировал:

– Вот и ты туда же… Мало нам победить, важно – оскорбить и унизить.

– Присоединяйтесь, барон, – пролепетал я. – Нечего марьяжиться…

– Да будет тебе известно, что после взятия Нотебурга в тысяча семьсот каком-тогоду на военном параде за каретой Петра Первого по земле волочили вороха шведских знамен. Спрашивается, зачем?

– Они первые начали, – пробормотал я.

– Интересно! А кто же тогда мечтал прорубить окно в Европу? – Толечка снисходительно потрепал меня по щеке. – Наши враги – тоже люди. Такой вот интересный парадокс!

– Если человек – враг, его уничтожают, а если враг – человек, его почему-то щадят. Абракадабра это, а не парадокс!

Пронин со значением поднял указательный палец.

– В том-то и дело, что не абракадабра. От перестановки неслогаемых…

– Мест слагаемых!

– Что?

– Я говорю: мест слагаемых.

– Да?… А я не так учил, – он недоверчиво склонил набок голову, медленно повторил: – От перестановки неслогаемых… Ну да, точно!.. Чего ты меня путаешь!

– Ничего не путаю! Такое бывает. Мой дядя тоже удивлялся, когда по радио вдруг объявили, что в космос запустили Юрия татарина. Он был маленький, но уже интернационалист и, никак не мог понять, почему вместо фамилии с отчеством упомянули национальность. Так и недоумевал несколько лет.

– Славно! – Толечка Пронин закивал. – Вот и в Нотебурге то же самое… Ведь это же знамена – честь и достоинство нации! Зачем же, спрашивается, по земле-то? По грязи да по болоту?… Ан, нет! Это у насспециально – рылом в грязь! Знай, мол, наших! И помни!.. Между прочим, калибр древних российских пистолетов был четырнадцать миллиметров! Позднее его дотянули до семнадцати. А тот же пулемет Дегтярева – всего-навсего двенадцать. Я это к тому говорю, что освенцимов тогда, может, и не придумали, но времена тоже были крутые.

Я кивнул, и память меня вновь оставила. Подчеркиваю – память, но не сознание. Такое со мной тоже иногда случается.

Запомнилсятакой колоритныйкусок: выбрели на площадь перед зданием исполкома, и Толечка засмеялся. Высеченный из камня Свердлов стоял почему-то в меховой шапке.

– Вот она моя шляпа! Помнишь, я бросил, а она там где-то застряла…

Мы приблизились, и" шапка" взлетела, рассыпавшись стаей голубей. Толечка свистнул и замахал руками. Следуя его примеру, я вложил пальцы в рот и снова потерял память.

Ее вернул язык пса, энергично облизывающего мне лицо. Я поднял голову и кое-как поднялся. Толечка довольно захохотал.

– Видал-миндал! Вот что значит целебная сила слюны. Раз-два, и ожил!

Я мутно поглядел на пса. Он был худющий и грязный, но смотрел на меня вполне приветливо. Моему оживлению он был рад не меньше Толечки.

– Кто это?

– Волк. А может, волчица, – Толечка взглянул на пса чуть сбоку и утвердительно кивнул. – Точно, волк… Дал ему, понимаешь, кусок хлеба и вот никак теперь не могу отвязаться.

– Пусть идет с нами.

– К Тамаре? Не-е… Она его не пустит. Она и мышей-то боится, – Толечка сделал вдруг страшное лицо и заорал на пса:

– А ну иди домой, дурак! Домой! Слышишь?…

Пес улыбнулся и завилял хвостом. Добрую шутку он уважал и ценил.

– Вот кретин! Пошли от него! – Толечка махнул рукой. – Пусть остается.

Мы двинулись по тротуару, и пес радостно затрусил следом.

– Быстрее! – Пронин побежал, увлекая меня за собой. Задыхаясь, мы одолели квартал, попетляв по каким-то дворикам, влетели под арку и затаились. На всякий случай Толечка даже прижался к стене. Пару секунд спустя, пес сунулся мордой в арочную полумглу и, разглядев нас, успокоено присел. Он тоже немного запыхался.

– Во гад! Я думал, не заметит, – Толечка расстроено сплюнул. – Зоркий, блин!

– У них же этот, как его?… Нюх!

– А-а…

Пока Толечка придумывал, как отделаться от докучливого четвероногого, я по примеру пса присел, а потом и прилег. И сразу отключился.

В следующее мое пробуждение я обнаружил, что мы уже в каком-то подъезде. Под ногами плыла гармонь лестницы. Кто-то раздувал и сдувал ее обширные меха, но вместо музыки я слышал только собственное дыхание и голос Толика.

– Земля – это космическая тюряга, понимаешь? Правдолюбцы, блин, возмущаются, почему, мол, лучшие умирают раньше. А я тебе так на это отвечу: а умирают ли они? Может, смерть – это вроде амнистии? Каково, а? Возвращают тебе память – и бах! – ты совсем в другом мире – светлом, умном и чистом. И живешь себе, значит, дальше. А Земля – она потому и обречена, что здесь все зэка. Даже самые-самые!

– И ты тоже?

– И я! Все вокруг. Просто одни рецидивисты, другие – так себе…

Глядя на ступени, я вспомнил ребра пса и оглянулся. Но никто за нами уже не бежал. Должно быть, Толечка все-таки что-то придумал. Мне стало грустно. Тем временем сам Пронин стоял уже где-то наверху и костяшками пальцев набарабанивал по дверной филенке какое-то замысловатое стаккато. Щелкнули засовы, и без всякого предисловия Пронин горячечно зашептал: