Женщины в игре без правил - Щербакова Галина Николаевна - Страница 37

– Значит, так. В лифт с ней не садись. Увидишь на улице – переходи на другую сторону. Задаст вдруг вопрос – ты немая. Поняла?

Алка засмеялась и стала садиться со старухой в один лифт и всю их общую дорогу мычала.

Ну могла ли она знать, что у этой идиотки такой внук? С генетикой ведь не все ясно. Никто не обращает внимания на то, что Мендель был монахом, а значит, хитрецом, что он заморочил людям голову горохом, скрыв что-то всамделишное, главное. Это все равно как если бы в электрических столбах мы искали тайну электричества. Алка сказала об этом учительнице биологии, и та пошла пятнами.

– Несчастному Менделю еще от тебя не доставалось, – сказала она Алке.

– Я жить по гороховому правилу не хочу, – ответила Алка. – Мендель – хитрован. Я точно знаю, что есть другой закон природы или, если хотите, Бога. Я его чувствую, а сказать не могу.

– Ты – доказательство моей теории, – сказала Алка Георгию. – У тебя такие жлобы родственники, а ты как с другой планеты.

– Если ты будешь обижать мою бабушку, – сказал он, – я буду умирать тяжелой смертью.

Можно после таких слов мычать в лифте? Алка стала ходить максимально прикрытой, «здрасьте» бабушке кричала с другой стороны улицы, и та объясняла народу, что «стоило ей взяться за ребенка», и «распутства как не бывало».

Так вот пока Елена лежала в больнице, Алка после школы ездила в лавашную и горячим хлебом расстроила себе желудок. Потом она провожала Георгия в университет и пару раз была на лекциях, но ей они активно не понравились. «Шулеры и шаманы», – сделала она свой вывод и о студентах, и о преподавателях.

Вечером же она отлавливала Георгия, когда тот возвращался, и случалось, если не сталкивалась с его бабушкой, перехватывала его. Тогда они пили чай, болтали, Алка умирала от жалости, глядя в его усталые глаза, предлагала сачкануть разок-другой из лавашного рабства, но он качал головой и объяснял, что дядя за него поручился.

Неведомая, странная жизнь приходила вместе с Георгием в их квартиру. Она уводила от мыслей привычных и беспокоящих. Почему долго лежит в больнице мама, вся наширканная иголками? Почему у бабушки-любовницы нет в глазах счастья, а один за все испуг? И что это за родственница свалилась им на голову и звонит, и пристает, и вяжется. Наталья Алке не нравилась с первого взгляда, она так и сказала единственному нормальному в семье психов Кулачеву:

– Меня от этой тетки с души воротит.

– Не говори ей об этом, – засмеялся Кулачев. – Козленочком станешь!

Алка до мелочей помнит тот день. Позвонила бабушка и сказала, что Елена хочет видеть Алку.

– Я и сама собиралась, – пробормотала Алка.

Было воскресенье, она встала поздно. Представила Георгия в белом колпаке в лавашной. Вздохнула. С наружной стороны окна по жестяному козырьку ходила синичка, Алка ей постучала в окошко, птичка было вспорхнула, но поняла, что не стоит бояться, и вернулась на жестянку. Потом Алка почему-то долго ждала, когда вскипит чайник. Вообще время казалось тягучим и вязким. Чайник не закипал, автобус ехал сонно. Даже в метро не было скорости, Алка на эскалаторе услышала чей-то вскрик: «Поумирали вы все, что ли?»

Мама сидела в кресле в самом углу холла, а на другое кресло положила кофту, книгу и сумку: «произвела захват места». Но, как выяснилось, нужды в этом не было, народу было мало, и кресел пустых было полно.

Алка подробно (удивляясь этому!) рассказала, что и как в школе. Рассказала о Георгии и о том, что с его бабушкой у нее все о’кей.

– Даже? – засмеялась Елена.

– А что поделаешь? – вздохнула Алка.

Была выдана и информация о бабушке – «не пускает Кулачева навеки поселиться, потому что собирается забирать тебя к себе».

– Она мне говорила, – ответила Елена. Ее лоб прорезала неизвестная Алке резкая поперечная морщина, вместе с известной продольной они образовали на лбу Елены крест, и Алка не знала, как и что сказать, чтоб мать убрала эту новую морщину.

– Я хочу тебе рассказать об отце моего ребенка, – вдруг сказала Елена. – Это вовсе не значит, что я собираюсь ему об этом сообщать. Отнюдь! Я не знаю этого человека совсем… Он однажды ночью свалился мне на голову… Я его сначала выгоняла, а потом сама пришла к нему в постель… Сама… У меня не было в жизни такого никогда… Утром он ушел… У него были дела… Плохие дела… Но это не важно… Он мог прийти, если бы хотел, еще, но он не пришел… Никогда больше… Со всех сторон обидно и глупо… Со всех…

– Ты мне говорила его имя, а я забыла, – сказала Алка.

– Павел Веснин…

– Почему ты торчала тогда у Склифа? – спросила Алка.

– У него погибла дочь… Я думала, у меня будет девочка… Одна за другую… А идет, кажется, мальчишка… Его надо назвать, как отца…

– Ну и назовешь! – ответила Алка. – Это же твое право.

«Господи! – подумала Алка. – Какое это вообще имеет значение? Имя? О чем она морочит себе голову, прорезая на лбу крест! Ей же надо о веселом!»

– Хочешь анекдот? – сказала Алка. – Как раз про имя! Батюшка ведет урок закона Божьего в школе. Вызывает одну фефелу и спрашивает: «Ну, Мария, отвечай, как звали первого мужчину?» – «Валера, – тихо отвечает фефела. – Валера».

Они хохочут долго, громко, и лоб Елены делается молодым и гладким.

«Всего ничего, – думает Алка. – Смеяться надо побольше».

– Мам! Не бери лишнего в голову. Как хочешь назвать, так и назовешь. А как назовешь, так и будет правильно. Я за тебя всегда и во всем.

– Расскажи мне подробней про своего мальчика, – просит Елена. – Он красивый… Ты этого не боишься?

– Красоты? – не понимает Алка.

– Ну… Много вокруг будет женщин…

– Он же ненормальный! – смеется Алка. – Он верит во все заповеди.

– А как же его бабушка?

– Он говорит, что у каждого свой путь. Веры и безверия. Истины и лжи. Можно помочь, если можно… А простить нужно всегда.

– Аллочка! Как же ты с ним уживаешься? С твоим характером?

– Никак! – отвечает Алка. – Я плюнула на характер. Он – такой, и все тут. Получается, что мне такой малахольный нужен…

Елена снова смеется, и лоб ее светел и красив.

Когда Алка ушла, Елена вынула из книги конверт, на котором было написано «Для Кулачева Б. А.». Ребром конверта она постукивала по ручке кресла. Через час она ждала к себе «рубильник». Когда она отдаст ей письмо, все уже будет сделано.

…Вот уже долгое время то состояние отстраненности, неприсутствия в этом мире, которое раньше являлось к ней время от времени, теперь пришло и поселилось навсегда. Странно в этом случае выглядело это слово – навсегда. Глупо выглядело. Ибо навсегда не существовало, а существовало строго определенное время, уже отмеренное судьбой. Странным было и отсутствие страха перед тем, что, она знала, ее ждет. Как выяснилось, знание было в ней давно, оно по капельке проникало и охватывало ее всю, неся вместе с собой какие-то удивительные, доселе неведомые чувства. Чувство какой-то дальней радости, где-то ждущей ее… Чувство освобождения от каких-то мучительных веревок, от несовершенства себя самой и одновременно дороги к себе другой… Она никогда сроду не занималась, не интересовалась мистицизмом, более того, не любила разговоры про то, что там… Она бы и сейчас не стала об этом говорить, потому что ничего нельзя объяснить… Нельзя… Это не запрет, нет… Бесполезность… Она уходит… Уходит спокойно, потому что отмерено время… Осталось немного вдохов, слов, касаний…

– Привет! – сказала «рубильник».

Елена с нежностью смотрела на широкое некрасивое лицо женщины, которая должна была выполнить ее последнее поручение.

– Ты как? – спросила «рубильник».

– Замечательно, – ответила Елена. – Была Алка. Вся в любви.

– Да ты что?

– Так слава же Богу. Это дар небес.

– Ну… – сказала «рубильник», но спохватилась. – Дар так дар…

– Варя! – сказала Елена. – Я тут тебе одно задание напридумала. Отдашь письмо маминому приятелю. Не сегодня и не завтра… Даже не знаю когда… Но я тебе потом скажу когда, важно, чтоб оно было у тебя. При тебе.