Актриса - Минчин Александр - Страница 50

Ах да, сейчас будет совсем неинтересно, и вовсе не любопытно, и уж тем более никак не занимательно.

О, вот уже и началось.

Кто-то невежливо, ну просто абсолютно невежливо, берет меня за мое, наверно, все-таки хрупкое плечо и, резко дергая, поворачивает к себе, как диван-кровать, который хотят поставить на попа. Передо мной жестокое лицо кавказца, оно мертвит и завораживает, как взгляд удава. Я понимаю, я все понимаю. Я даже наперед знаю все, что сейчас будет. Я обречен. И хуже не бывает, чем обреченность, пусть даже минутная, но ведь ее надо пережить. Я попытаюсь.

Сдерживаясь, вежливо, жестокое лицо говорит мне:

— Можно вас на минуточку? (Даже «вас»! Как все красиво, как все обставлено.)

Леночки уже рядом нет и ее головы возле моего плеча тоже. Их четверо, и один, что похилей, оттеснил и продолжает теснить от меня не мою (не сейчас, уже давно) Леночку к стене кирпичного (интересно, где ее Воло — рыбак заядлый, — все мне интересно, ну, просто все!) одоэтажного собственного дома, ставни которого наглухо закрыты, да так и не откроются до самого конца. Странно, мозг вкупе с мышлением (мышление — ударение на первом слоге) фиксирует столько ненужного, незначительного и, конечно же, второстепенного. Я не знаю зачем.

Жестокое лицо, так и не дождавшись согласия моего лица (я в этот момент задумался, простите), ведет мое лицо рядом со своим прямо на дорогу. Там места больше, думаю я, а значит, и удобней.

За спиной ощущаю еще двоих. Как спецохрана. Пренеприятнейшее чувство иметь у себя за спиной таких неясных, непонятных двух молодых людей со слегка загадочными лицами и, вероятно, благими намерениями по отношению ко мне и моему разгаданному лицу. А что! Чего молчать, к чему лукавить!

Эти трое со мной, как родные братья, — присохли. Хоть их надо как-то удержать около себя: может, она побежит? Но куда?

Мою руку, опять-таки не спросив на то соизволения, останавливает его рука. Мы стоим на середине грязной дороги. Грязь еще не сошла — предвесенняя неразбериха и уставшая перепутица. И вообще — город у нас грязный.

Трое уже стоят напротив меня. Может, они все-таки хорошие мои незнакомцы? Может, им просто что-то нужно спросить? Или выяснить?

Жестокое лицо, как по мановению моей еще целой, неразорванной мысли, начинает спрашивать:

— Ты знаешь, где ты идешь?

Я не понимаю вопроса, но он как-то зловещ и по-своему неприятен.

— По улице, — просто отвечаю я.

— А кто тебе разрешил ходить по моей улице? — гнусаво цедит он.

— Хорошо, — охотно соглашаюсь я, — если это ваша улица, тогда я просто пойду по другой.

— Ты поползешь по другой, — вызверивается его лицо, — и не просто поползешь, а сложно, харкая кровью. — И он харкает, показывая как.

Весьма приятно, должен вам сознаться. Я вообще не люблю, когда харкают.

— Просто я думал, что если я даже и пройду по вашей улице, то с нею ничего не случится, — продолжаю рассуждать я, как ни в чем не бывало.

— Так ты еще и из рассуждающих, — приходит к какому-то выводу кавказское лицо. — И в школочке, наверное, отличничек? — спрашивает он, язвя.

— Нет, — ни к чему отвечаю я, — вовсе не отличник, а так…

Зачем я ему отвечаю — я и сам не знаю, но я отвечаю. Наверное, чтобы побороть эту самую непоборимую обреченность. Минуту тошного страха. Промежуток ожидания, от которого мутит.

Один из двух его сподручных бросает сзади нетерпеливо:

— Зачем так долго, Кот?

И только теперь я окончательно понимаю, что они вовсе не хорошие и что им спрашивать у меня нечего и уж тем более выяснять не к чему. Совсем вот не за чем. (Господь меня сохрани!)

Дальше все начинает раскручиваться и нестись, как поток сладкой воды к горловине опрокинутой в рот бутылки.

Кот, я уже знаю, как его зовут, театрально-фрайерски надвигается на меня, потому вдруг резко заносит надо мной свою, как коршун, раскоряченную рассерженную пятерню и шипит сквозь зубы:

— Так ты поползешь у меня по моей улице, вонючий болван, собирая части своего вонючего тела!

На сей раз он не показывает, как это будет.

— Но так и быть, — продолжает он, — я поясню тебе, ублюдок (неужели я и вправду на такого похож?), что к чему. Люблю, когда клиент знает, почему его отделывают и за что.

Это было представление для него.

— Кореш мой, что стоит с твоей девчонкой (вовсе она не моя, ну да ладно), влюблен в нее давно. Слово такое знаешь?! Да робкий, все не решался подойти к ней, мал еще. А вот сегодня решился наконец. Приходим мы во двор и что же видим: какой-то вонючий пионеришко (ему, видимо, страшно нравилось это слово, то ли других прилагательных он не знал) заходит во двор, хватает ее за руку и идет с ней шляться в глухие переулки, да еще моего района, где я — король, а мой соб-стве-нно-род-ный ко-реш (он препротивно тянет слоги) весь мучается и переживает.

— Ну, что тебе за это сделать?!! — неожиданно орет он. — Сам скажи, что! В бараний рог тебя сверну по твоему же собственному желанию!

Я уже выучил до самых мельчайших подробностей его лицо. Я стараюсь не пропустить ни одной детали. Я прилежный ученик, мне это когда-нибудь пригодится. Вдруг, Бог даст, свидимся. Бог — он добрый. Возьмет и даст.

Оторвавшись, он быстро лезет во внутренний карман фасонистого пиджака и ловко выхватывает из него финку, не сверкнувшую, как пишут романисты в захватывающих книжках, словно сталь клинка, а лишь тускло блеснувшую в окончательной, проглотившей городишко темноте ночи.

Я быстро провожу рукой в сторону глаз.

Кот криво ухмыляется и спрашивает, чеканя слова:

— А чё очёчки-то снимаешь, боишься?!

— Я ношу их не постоянно, а только когда работаю, и будет жалко, если они разобьются, таких стекол нигде не достать.

Рот его аж дергается.

Я делаю шаг вперед, они замирают, подобравшись, и тогда я протягиваю очки одному из двух, стоящих сначала сзади, а теперь впереди, и вежливо говорю, чтобы он их подержал, а когда все кончится, положил рядом со мной, так как в кармане они все равно разобьются. Тот, обалдело глядя на меня, как заводной мишка в витрине нашего гастронома, протягивает руку и берет их.

— Ах ты, вонючая сука, — орет Кот, — издеваться над нами… (Хотя я вовсе не издевался.)

Такие люди всегда орут перед началом, им трудно начать с ноля, без злобы, им нужно завестись сперва.

Я внутренне сжимаюсь и напрягаюсь до предела, который граничит уже со страхом; я не волен над своими чувствами и над самим собой, я недоволен чувствами и самим собой, мне стыдно за свои чувства и самого себя.

Кот широко размахивается финкой и костяной ручкой ее бьет меня под левый глаз, — кажется, это место называется скулой. Сноп ярчайших брызг радужно салютует в моих глазах. Я, непонятно как, удерживаюсь на ногах и двумя руками хватаюсь за «ушибленное место», и напрасно: руки надо было держать внизу, как учили меня дворовые асы уличных драк. Кот быстро и без промедления бьет ногой туда, в меня. Этого я уже не вижу, это я просто чувствую и как мешок с травой падаю на дорогу. Бьют меня уже трое, ногами. Один спереди, вероятно Кот, двое сзади — в ребра и спину.

Ослепительная боль застилает сознание — на сей раз, кажется, Кот попал ногой именно туда…

Что-то в голове моей выключается на секунду…

Я не кричу, я никогда не кричу. В детстве, когда я был маленьким, я тоже никогда не кричал, я всегда старался терпеть, даже когда зубной врач сверлил мне пломбу по периодонтиту.

О слезах и речи не могло быть: отец отучил меня от этой роскоши давным-давно.

Они били меня долго и обстоятельно. Им никто не мешал. Им не мог никто помешать, да и не хотел, если бы даже и мог.

Когда все кончилось и как, я не помню.

Последняя моя, нецелая, разорванная мысль была о финке: такая финка с ручкой из слоновой кости была хрустальной мечтой моего долгого детства… Последнее смазанное видение: рука, не первой свежести, однако вежливо кладущая рядом со мной мои очки, от близорукости, с диоптриями — 2,5.