Вам и не снилось - Щербакова Галина Николаевна - Страница 15

Только в конце августа Вера решилась сказать, что перевела Романа в другую школу. От удивления от раскрыл рот и так и замер.

— Ты что, мать? — спросил он. — Белены объелась?

— Груби, груби, — до слез обиделась Вера. — Мне это надо? Мне? — За то время, что она молчала, она тщательно отрабатывала версию, не имеющую никакого отношения к Юльке. — У них сильный математик и физик не нашим чета. Там есть физико-математический уклон, хоть школа и считается обычной. А по сути уклон есть… Мне это сказал директор. И в твоей школе все правильно поняли. Да, говорят, если хочет в физтех, то лучше другая школа.

— Кто хочет? — спросил Роман.

— Ты, — удивилась Вера. — Разве ты передумал?

— Значит, все-таки я… Значит, надо было у меня спросить, что я об этом думаю.

— Ромасик! — жалобно сказала мать и сложила руки на груди.

Вера сделала это от души, без подвоха, не подозревая, что именно этот материнский жест бьет Романа наотмашь. Никогда ему не бывает так жалко мать, как в эти минуты. Сразу вспоминается почему-то, что мама — так говорят родичи, да и фотографии тоже — до родов была очень стройная, очень гибкая. А как только где-то в ее глубине «завязался» Роман, вся ее красота стала разрушаться.

«Твоя мать, когда тебя носила, была похожа на надувную игрушку, такая была отечная», — говорила бабушка. Стоило приехать кому-нибудь из ленинградской родни, и эта тема конца не имела. Ни у кого не хватало такта молчать об ушедшей Вериной красоте. Говорили, говорили, говорили…

Когда-то, лет в восемь, Роман после одного такого разговора очень плакал. Вера испугалась, стала расспрашивать, и он ей признался, что, если бы знал, как он ей в жизни навредил, не родился бы. И тогда Вера сложила на груди руки накрест и сказала: пусть бы она стала толще в три раза, пусть бы у нее было пять тромбофлебитов и десять гипертоний, пусть бы у нее были все хворобы мира, — все равно это никакая цена за то, что у нее есть такой сын… Романа отпаивали валерьянкой, так он рыдал после этого, а этот материн жест — руки накрест — остался сигналом, после которого он просто не может, не в состоянии с нею спорить. Пусть другая школа! Пусть! Увидеть бы Юльку, и все будет в порядке, увидеть бы, увидеть бы…

— Я избороздил Мариуполь вдоль и поперек… Я тебя искал…

— Дурачок! Я ведь была в Мелитополе…

— Кошмар! Я убью твою соседку!

— Зою? Ой, не надо! Она и так несчастливая!

— Все равно убью за дачу ложных показаний…

— А я сбежала из Мелитополя. Скука смертная, целый день еда… Человек, оказывается, может съесть неимоверное количество. Просто так. От тоски. От безделья…

— А ты не поправилась… Худющая, как вороненок…

— Я скучала, Ромка. Ночью проснусь и думаю о тебе, думаю… Боялась, вдруг ты меня забудешь…

— Ненормальная! Никогда так не думай, никогда!

— Давай не расставаться, я и не буду думать…

— Знаешь, я ведь буду в другой школе…

Роману показалось, что Юлька умирает. Так она задохнулась и откинула назад голову.

— Юлька! — закричал он.

— Почему? — едва выдохнула Юлька.

— Там уклон, понимаешь, физико-математический уклон. Ты же знаешь, наш математик не тянет…

— Ромка! Дурачок! Это они нарочно нас разделили, нарочно… Как ты этого не понимаешь, глупый!

— Да нет! — сказал Роман. — Нет! Просто уклон.

— Просто мы с тобой…

— Но ведь тогда это глупо, ведь нас-то разделить нельзя… Сама подумай!

— Я и подумала, — прошептала Юлька. — Я знаю что делать!

Татьяна Николаевна все узнала постфактум. У нее состоялся прелестный разговор с Марией Алексеевной, их директором. Умная, современная женщина, исповедующая наипередовые взгляды на школьную форму (устарела!), ратующая за демократичность отношений между учителями и учениками (демократизм есть дитя интеллигентности), невозмутимая, когда речь шла о повторных браках учителей («Ради Бога! Были бы вы счастливы! От счастливых школе больше проку»), Мария Алексеевна сейчас была маленькой и потерянной в своем кресле.

— Пожалейте меня, деточка! — говорила она. — Я этого боюсь. Ничего другого не боюсь, все могу понять и простить, а от этого холодею…

— Чего вы боитесь, Мария Алексеевна?

— Любовей, милочка! Любовей! Я же не Господь Бог, я прекрасно понимаю, что это та сфера, в которой я бессильна. Случись у них роман — и плевать они на нас хотели. Они делаются дикими, неуправляемыми, они знать ничего не хотят. Смотришь — и уже эпидемия, пандемия. Все дикие. Все неуправляемые. Возраст? Возраст. Но если есть какая-то возможность сохранять аскетизм — я за это. Любой ценой! Газеты вопят о половом воспитании, фильм «Ромео и Джульетта» на всех экранах… На мой взгляд — это кошмар. Все в свое время — когда созреют души… А души в школе еще зеленые… Поэтому не напирайте на меня… Пришла Лавочкина и попросила документы по этой причине. Я сказала: «Ради Бога! Понимаю и разделяю…»

— Вы посмотрите на Юлю. На ней же лица нет.

— Мне жалко девочку. Искренне жалко… Ей кажется, что мир рухнул в ее сторону. Ну скажите, много ли вы знаете случаев, когда эти школьные страсти вырастали во что-то путное? И вообще вырастали?

— Мария Алексеевна! А вдруг это тот редкий случай?

— Тогда им ничего не страшно… Так ведь?

— Им страшно все, что их разлучает. Мы с вами в их глазах чудовища.

— Я по опыту знаю: учителя, которые в школе казались чудовищами, со временем меняют минус на плюс. Приятные во всех отношениях педагоги, как правило, ничего не стоят… и не остаются в памяти. Но мы не об этом. Милочка! Не мучьте меня больше вопросами на эту тему. Это моя ахиллесова пята. Я прячу и стыжусь ее. Вы молодая и жестокая и не умеете смотреть сразу с двух точек зрения. Но все-таки попробуйте взглянуть на все с моих седин.

— Я не видела и не вижу ничего страшного…

— Ну что ж… Одно могу сказать: кто-то из нас двоих слеп… Кто-то один зряч…

Таня шла домой пешком, через сквер. Осень была желтой, томной, кокетливой и не соответствовала состоянию Таниной души, в которой было сине, фиолетово, черно… Эти цвета как-то естественно сложились в небритое и уставшее лицо доктора Миши Славина.