Слабых несет ветер - Щербакова Галина Николаевна - Страница 28

Но пока она отключалась на ревматизм, небо перестало чернеть, оно совсем сдурело, став вдруг ярко-фиолетовым. А с фиолетовым цветом у бабушки Георгия были сложные отношения. Она любила фиалки – от них-то и пошло название цвета. Когда они цвели, а особенно когда они пахли вечерами, она могла знать, что случится завтра. Она закрывала глаза и видела завтра, как в кино. Но это все по молодости лет. Сорок лет она уже живет в Москве, и фиалок у нее не было. Однажды в Ботаническом саду она случайно вошла в их запах и узнала, что завтра умрет ее муж. Так и случилось. С тех пор она никогда не ходила в Ботанический сад. «Не хочу знать!» – говорила она себе. Она тогда вступила в партию, ища в ней опору. Стала яростным борцом с мракобесием. Эту страсть донесла до времени шарлатана Кашпировского. И ничто не могло ее сбить с толку. Сегодня же случилось фиолетовое небо, а она разговаривает с портретами и моет чужие чашки, а три картофелины на ужин как лежали, так и лежат. «Видимо, все-таки мир устроен не по физике Фалеева и Перышкина», – сказала она окну и фиолету неба. И засмеялась, как молодая, как будто после долгих-долгих уговоров дала добро выйти замуж за другую физику. «Хватит ли у меня времени для познания? – подумала старуха. – Это ж, наверное, совсем новая наука».

– Ты и так все знаешь, – сказал голос. Ни слева, ни справа, ни сверху, ни снизу. Голос вокруг. Это было интересно, и она подняла голову. Потолка не было – было небо. Оно было фиолетовым и остро, до сладкой боли, пахло фиалками.

«Значит, он есть, Бог, – думала женщина. – С какой дури мы решили, что его нет, если пять или семь тысяч лет люди знали, что он есть. С чего они поглупели, люди?» Откуда ей было знать, что в одной «скорой помощи» один пожилой врач пытался понять природу зла на примере девочки, она же пыталась найти ту тропу, по которой сбились люди, и еще многие, многие другие люди, решая свои простые дела, замирали в этот момент над словами «почему» и «зачем», и им было тревожно и радостно думать свои мысли. Хотя фиалки были только у нее.

Мария Петровна всегда звонила Алке, каждый день, но после визита Веснина она была на Алку зла и в тот день не звонила. Но позвонил мальчик, и она ему сказала, что Алка приходила, но беды не произошло. Она очень рассчитывала на Георгия, на его глубокое, недетское добросердечие. А Алка любила этого мальчика, и, кажется, серьезно.

На следующий день она позвонила им утром, но никто не ответил. Мария Петровна звонила каждый час, а потом не выдержала, позвонила мужу.

– Я съезжу в перерыв, – сказал он.

По дороге Кулачев, как всегда, купил продуктов, именно для этого он востребовал у молодых ключ для себя. Дом был пуст и чист. И в нем не ночевали.

Он оставил записку позвонить, как только так сразу, и вышел из квартиры. Тут же проявилась соседка и до того, как Кулачев успел что-то спросить, рассказала, как увезли мальчика, «а он уже был „почти труп“, как кричала девочка, „у меня волосы встали дыбом, не поверите“, а потом бабушка мальчика пришла и закрыла дверь, потому что „все нараспашку, заходи – и бери“.

Кулачев спустился к бабушке Георгия. Старуха открыла дверь, не спрашивая.

– Я думала, Алла. Она вчера звонила, а сегодня еще нет. И ночевать не приходила, где-то же она должна была быть ночью? Я думала, у вас. Нет? Так где же, Боже мой!

На вопрос, какая больница, женщина стала заламывать руки, говоря, что она – старая идиотка, не спросила. Это же надо так потерять разум, чтоб не задать самый главный вопрос. «Вы можете себе такое представить? Полный маразм, полный!»

Кулачев стал ее успокаивать, это и у него бывает. Надо просто дождаться звонка и все узнать.

– Но уже почти полдень, – кричала бабушка, – обход по утрам. Значит, уже есть что сказать? А если он умер?

– Это бы вы узнали сразу, – ответил Кулачев. – Плохие новости мгновенны.

«А то я не знаю, – подумала она. – Конечно, он жив. Зачем же я так сказала? Зачем помянула всуе смерть». «Так будет часто, – решила она. – Меня сейчас две. Та, что знает, и та, что как бы не знает. Люди ведь не поверят моему знанию, объявят сумасшедшей или будут просить объяснить. Я не могу пока объяснить, не могу. Значит, мне надо говорить их словами. Я не могу терять с людьми связь. Мы все нужны друг другу.

Почему? Не знаю. Так надо».

На душе Кулачева было тревожно, он оставил все телефоны и просил тоже позвонить, как только так сразу…

Он ехал и думал: куда могла деться эта сумасшедшая девчонка? И еще он подумал: все ли ему сказала старуха? У нее очень вдохновенный вид для случая болезни внука. Слишком ярки у нее глаза. Слишком фиолетовы. Может, бабушка чуть-чуть клюкнула?

Алка собиралась ночевать в больнице. «Хоть где, хоть на чем», – клянчила она врачей. Весь день она простояла у окна реанимации. Она ничего не ела, хотя сестры звали ее в столовую. Вечером было решено подбросить ее на «скорой», которая поедет в сторону ее дома. Но Алка не хотела домой. Не хотела она и к бабушке. Почему-то к бабушке она не хотела особенно. В смятенном мозгу (или сердце) родилась странная диковатая мысль: их дом слишком хорош для нее, в нем все правильно, а ей это не подходит. Ей надо туда, где люди страдают и мечутся, где ищется выход, где живет боль. Алка даже подумала о ясновидящей Наталье, но отвергла ее потому, что та будет ей рада. Нет! Это ей тоже не подходит. В одиннадцать вечера она села в «неотложку», которая почти довезла ее до дома Весниных. В дверь она позвонила без двадцати двенадцать. На резкий звонок заплакал ребенок.

Павел открыл дверь и, увидя Алку, вышел на площадку.

– Чего тебе надо? – Ей послышалось, что еще он сказал «чудовище». – Что с руками?

– Мне негде ночевать. Пустите? – спросила она. – Моя мама вас пустила.

– Нет, – жестко сказал Павел. – Нет. У тебя есть дом. У тебя замечательная бабушка. Мы тебе никто и звать нас никак.

– Позовите вашу жену. Я ей кое-что скажу.

– Нет, – сказал Веснин, сжимая кулаки. – Оставь нас в покое.

Открылась дверь и вышла Тоня.

– Она сейчас уйдет, – ответил Павел. – Иди спи.

– Идите вы спать, – зло сказала Алка. – Я пришла к ней.

Тоня побледнела. Она боялась девчонки, но у той были перевязаны руки и такой несчастный вид, что Тоне стало неловко за свою боязнь. Она их столько насмотрелась, битых, никому не нужных уже не детей, но и не совсем взрослых, что все в ней перевернулось от жалости, и она сказала мужу:

– Иди. Если я ей нужна, так я же тут.

Она взяла Алку за руку, и они спустились на один пролет к большому подоконнику слухового окна. С тех пор как Тоня жила здесь, она мыла лестницу и мыла камень подоконника, она представляла на нем детей и оберегала от грязи взрослых.

– Что с рукой? – спросила она.

– Да ничего! Дуболом один не рассчитал силу. – Алка тяжело вздохнула. – Мой парень попал в больницу. Девятнадцать лет – и инфаркт. Ничего себе? Я его довела. Меня вообще надо было бы убить. Я думала об этом. Но если я это сделаю сама, это будет тоже дуболомство. Все начнут считать себя виноватыми. – Она говорила так быстро, что Тоня не могла вставить слово. Она ближе придвинулась к ней и обняла за плечи. – Даже вы будете виноваты, хотя вас я не жалела ни капельки. Мне просто хотелось что-то сделать для мамы. Я ничего не сделала ей хорошего, пока она была жива. Я такая была стерва. Но честно, и ей было не до меня. Мой отец ее не любил. Она случайно встретила вашего мужа и забеременела. Всякий другой скажет: подумаешь, сходи и вычистись. Но мама оставила ребенка, потому что он не случайный, не ошибочный, он избранный. Для нее, конечно. Потому что от вашего мужа. Она любила одну ночь или десять минут, я не знаю. Но он значил для нее все. И она повторяла мне: «Запомни! Запомни! Его зовут Павел Веснин».

Я мечтала его найти через много лет и познакомить с выросшим Павлом, моим братом. Но он возник раньше. Ваш муж. И я серьезно думала: я украду Пашку у бабушки и отнесу вам. Мне не жалко было бабушки. Она старенькая, колотится с малышом. Она, конечно, его обожает, но в ее возрасте сидят на лавочке или вяжут, а не с рожком носятся. Но меня все запрезирали. Все! И даже муж ваш. И мой парень. Они дали мне понять, какая я сволочь. Я это поняла. Там, в больнице. Там столько горя, и половина его от человеческого непонимания. Каждый кричит в свое горло. А ничего нельзя делать горлом и насильно. Даже добро. Я виновата перед вами. Я совсем не брала вас в расчет. Подумаешь, жена, думала я. Мама важнее. А потом стала думать: так ли я ее поняла? Она, видимо, хотела, чтобы я с ним когда-нибудь познакомилась и поняла ее любовь и ее смерть. Это был женский разговор, а не то что: отними и отдай ему ребенка. Был разговор о любви. О том, что бывает и так. А я стала дуболомничать, как санитар. Выкручивать руки всем, своему парню. Это ужас какой, как я вела себя с вами со всеми. Я обрушила мир, и он посыпался на Георгия. Мама меня за такое прибила бы. Она хоть и слабая была, но и сильная тоже. Даже если б была жива, она бы не стала вязаться к вам. Я клянусь! А я, сволочь такая, стала вязаться. Ваш муж ведь больше не появился – значит, мама не была для него тем, кем был он для нее. А я пру, как пьяный на буфет. А мой парень – о, вы его не знаете! – у него сердце на тонкой ниточке, состоящей из одного сострадания. Тронь – и ему больно. Он меня запрезирал. Вот вы меня сейчас держите, и я чувствую ваше тепло и сочувствие. Когда я ему это все рассказывала, у него руки просто отсохли держать меня. Не в прямом смысле. Он меня отверг всем телом. И я сказала: «Ну и пошел к черту!» И он пошел, и у него лопнуло сердце. Если он не выживет, я умру, не покончу с собой, а просто умру естественно. Во мне сейчас ровно столько жизни, сколько в нем. Поэтому я и пришла к вам, перед вами я больше всех виновата. Я ведь шла сквозь вас, как танк. Ужас какой! Я вам говорю, а сама думаю: танк простить нельзя. Даже если он мысленный. Забудьте обо мне как о дурном сне. Можете так?