Слабых несет ветер - Щербакова Галина Николаевна - Страница 21

Она подошла в кухне к Кулачеву и сказала: «Я нашла Пашкиного отца». Он развернулся так, что упала сковородка, снося по дороге носик заварного чайника.

– Что там у вас? – спросила из комнаты Мария Петровна.

– Маруся! Все в порядке. Я неуклюжий! Я столкнул сковороду.

Одновременно Кулачев оттеснял Алку в угол, за холодильник.

– Бабушке ни слова, – сказал он.

– Она знает, – ответила Алка.

– Ах ты, стерва, – сказал Кулачев. – Вот, значит, что случилось! Чего ты добиваешься?

– Мне мама велела его найти. И я нашла. Он отец. У ребенка должен быть отец.

– А я кто? – спросил Кулачев.

– Ты взял чужое. Теперь все хватают не свое. Такое время.

– Бабушка не своя?

– Видишь, какая она старая. Завалилась от одного слова.

Он ударил ее сильно, без снисхождения, без скидки на девичью слабость. Это была хорошая пощечина, от души и от сердца, и у нее левый глаз стал меньше и как бы слепее. Она не закричала, она даже была рада, потому что все определялось. Все становилось на места. И ей, хоть и было больно, было хорошо в этом новом кипящем ненавистью мире, где, как выяснилось, она была своя. И ее тут ждали.

Плохо было Кулачеву, потому что его мир рухнул. Он боялся потерять Пашу, еще больше он боялся потерять Марусю. Все трещало по швам. Откуда-то из небытия шел тать, разбойник, вор, и у него было право на свою разрушительную гульбу в его доме.

Алка же вышла из угла, а потом и из квартиры. Она знала, куда ей идти. К Веснину. Принести ему весть. Это все честно. Она упредила этих и получила за это по морде. Очень хорошо. Веснин ее бить не будет. Веснин поцелует ее в заплывающий глаз.

Наталья не находила себе места. Вышла, дура, замуж, чтоб выйти, чтоб не торчать в глазу замужних подруг, ну и что? Дочка смеется: «Ну, мать, как ты можешь жить с этим питекантропом?» Она забыла, что такое питекантроп. Полезла в словарь, разозлилась на самою себя, на состояние противной зыби, в которой находилась, и так же неожиданно, как вспомнила питекантропа, поняла, что ни дурацкий ее муж, ни бессердечная дочь не имеют отношения к ее состоянию, что где-то внутри ее болит Алка, болит как часть тела, как порез, как ожог. Алка ей никто. Никто была и Елена. Ей нужна сестра, когда-то ею преданная и за это не прощенная. Ей нужно родственное существо, кровная связь, которую, получается, не дураки придумали, если она в тебе криком кричит. Родители, родня, родные, родственники, даже Родина – все от рода, рождения. Говорят, сейчас рвутся корни самые что ни на есть глубинные. Пусть говорят! У нее они связываются, она через столько прошла, чтоб понять: нет ничего дороже этого родственного тела, тела твоего замеса, твоих атомов. Она сейчас же поедет к Марии. Она скажет ей о тревоге, которая носит имя Алла. Может, это дурь, а может, нестоящая ерунда, но надо поговорить с родными.

Она собиралась быстро, как всегда умела. Откуда ей было знать, что род имеет еще одно значение – преисподняя, ад, что просто когда-то обмишурились переводчики, потеряли букву. Вот и взыгрывает слово своей адской сутью, издеваясь над людьми, припадающими к искаженному слову.

Наталья домчалась быстро, ей открыл Кулачев – как говорится, на него рассчитано не было; Маша лежала бледная и осунувшаяся, вот уж точно – бабушка своего сына. Но никто с ней не хотел поделиться – «все хорошо», «все хорошо», но она ведь видела – плохо. Потетёшкала малыша, между делом как бы спросила, как дела у Алки. Определилась ли она как-то в жизни или так и будет хвостиком у грузинского паренька?

– Теперь нас не спрашивают, – сказал Кулачев.

– Ну, спрашивать никогда не спрашивали, – ответила Наталья, – но общее понятие, правило, как надо, существовало. А потом его кошка языком слизала.

– Ты правильно сказала, – Мария Петровна поднялась на подушках, – общее правило было, а свое, личное, считали чушью. Теперь и общего нет, и личное понятие пробивается сквозь асфальт.

– И какое имя у асфальта? – насторожилась Наталья. Она в этом доме всегда настораживалась.

– Бездушие, зло…

– А, это, – засмеялась Наталья, – оно, Маша, от дьявола. Бог лишает разума, дьявол отнимает душу. Что заслужили, то и получаем. А девчонка растет беспутная, не в смысле гулящая, а в смысле без пути. Вы, дорогие мои, маленьким занимаетесь, а большая от рук отбивается.

– Ты что-нибудь знаешь о ней? – спросил Кулачев.

– Ничего не знаю, но у меня какая-то тревога.

– Не бери в голову, – сказал Кулачев, – она была у нас. Деловая и энергичная.

«Нет, – подумала Наталья. – Не те слова и не тот тон. Она была тут, в результате Маша навзничь, а ты дома у плиты. Не хотите говорить – не надо. А вдруг бы я могла помочь?»

– Наталья гиена, – сказал Кулачев, закрывая за ней дверь.

– Что мы будем делать, Боря? – тихо спросила Мария Петровна.

– Ничего, – сказал он. – Пустой номер. Как он докажет, что это его ребенок? И что Алка знает? Может, Павел Веснин остался Елене должен две тысячи рублей. Или она ему? Конечно, меня беспокоит Алка. Тут гиена права. Пошла к чужому человеку в дом. Ну и каково им после нее стало? Успокойся, Маруся. У нас с тобой сын, зарегистрированный по всем правилам и по воле его матери. Все. Девчонка просто сволочь. Прости меня, дорогая.

– Не прощу, – сказала Мария Петровна, – это я имею право на гнев, ты не имеешь. Она моя внучка, она дурит от сиротства. Мы ведь правда бросили ее на произвол.

Глаз совсем заплыл. Болела скула. «Если пойти и снять побои, то Кулачева можно забрать в милицию, – думала Алка. – Но бабушка останется одна и может рухнуть. Этого мне не надо. Она хорошая, просто попала в плохие обстоятельства. Не по своей вине, по незнанию. Поэтому пусть Кулачев сидит дома, она поедет к Веснину и скажет, что все предупреждены и он может ехать к своему сыну и забирать его. Он отец, а Кулачев дал ей в глаз за правду – значит, чует кошка, чье мясо съела. Я поступаю справедливо».

Пока она добралась до Весниных, уже был вечер. Павла дома не было, у него была встреча с геологами, давно назначенная. Тоня успокоилась, и маленький больше не плакал.

Алка позвонила в дверь. Тоня открыла ее на цепочку. Увидев Алку, она тут же захлопнула дверь и ни на звонок, ни на стук ногой в дверь не отвечала. Опять заплакал ребенок. Алка спустилась во двор и стала смотреть в окна Весниных. Но ничего не было видно. Горел маленький свет. Она не знала, что делать. Но энергия ада не давала покоя. Она остановила мальчишку и попросила листок бумаги и ручку написать записку. Мальчик полез в ранец. Листок был мятый, в крошках булки, ручку он не дал – «самому нужна», дал огрызок карандаша с едва видным грифелем. Алка писала на цинковом подоконнике окна первого этажа. Было высоко, косо, неудобно, но ничего подходящего не было.

«Ваш сын Павел, – писала она, – живет на улице Новослободская, квартира 29, в доме, внизу, пельменная. От метро направо пять минут».

Карандаш на этом кончился. Алка положила записку в почтовый ящик. Доверия он не внушал, как и все остальные. У них был заброшенный вид, и возможно, что им уже не пользовались. Она попыталась достать записку, чтобы перенести ее под дверь квартиры или в замочную скважину, но записка хорошо упала на дно и светилась в почтовом окошке.

«Захочет – увидит», – подумала Алка, хотя ее не устраивала такая неопределенность, ей хотелось стремительных действий и быстрой, как олень, справедливости жизни. Но пришлось ехать домой. Георгий был уже дома, он ездил только в библиотеку, лекции пропустил, ему хотелось поговорить с Алкой, его бабушка настаивала, чтоб он жил у нее, она говорила, что неприлично жить вместе с девушкой, на которой еще только собираешься жениться, но она говорила это каждый день, она молчала только сначала, когда умерла Елена. Сегодня бабушка сказала странные слова:

– Ты думаешь, что всегда будет только любовь? А будет столько разочарований, обид и даже ненависти. Семья не всегда может пройти через это. Любовь может. Но вы же размазали и любовь, и семью. У вас все сразу неправильно. А неправильность – зло, уродство.