Как накрылось одно акме - Щербакова Галина Николаевна - Страница 1

Акме — это расцвет. Это когда ты весь исполнен и наполнен щедротами Бога, природы, мамы, папы… Я знаю еще кем? В общем, в акме ты на пике и, если взмахнешь руками, не бойся разбиться — полетишь как миленький, полетишь как птица. У женщин этот возраст где-то в районе 35 — 36 лет. Дважды акме не приходит: упустил, проглядел — твое личное дело. Это мне объяснил один хороший ходок по женщинам, который своим умным еврейским носом вынюхивал аромат цветения и, будьте уверены, был именно там, где стол был полон яств.

Но однажды на моих глазах одно акме накрылось медным тазом, хотя так цвело, так цвело, что акме не особой силы просто с ума сходили от обиды. Когда пахнет сирень, ромашки прячутся и никнут лютики. Это и дурак знает. Как говорится, не та энергетика.

Фаня работала машинисткой в редакции и была так хороша собой, что временами сбивала график выпуска газеты, если фотокор проходил мимо нее со срочными снимками. В общем, не дай бог было нести патроны мимо Фани. Заглох бы пулемет к чертовой матери. Конечно, ее фотографировали все. И так, и сяк.

То было время, когда в голову не могло вспрыгнуть, что за это можно брать деньги — за фотки, что лицо — товар и прочее. Достаточно было гордости, что ты на первой полосе газеты стоишь под знаменем, что твое лицо на коробке торта и на обложке «Крестьянки». Когда Фаина вышла замуж и родила Ксюшу, конечно, тут как тут объявился фотограф и снял счастливую мать. Плохо получилась Ксюшина лысая головка дынькой, но мало ли с какими головами мы рождаемся — пока пробиваешься на белый свет, вполне ее сомнешь. Потом все выравниваемся. И, как известно, людей с головой тыквой или с примятым затылком, если и есть какое-то количество, то сотые процента. Не больше. А для девочки вообще нет проблем: волосята подрастут, кудрей навьем — ну где ты, где ты, дынька?

Отец Ксюши был местный писатель два притопа, приприхлопа. Он еще при Хрущеве рассказывал про ужасы раскулачивания, и у него на эту тему был как бы написан роман, но кто ж мог тогда думать о его публикации? Правда, до гласности он не дожил по русской причине: будучи злым на водку, он уничтожал ее в большом количестве, чтоб не досталась молодым.

Когда стало можно публиковать все, красавицу Фаню попросили принести роман покойного Гриши. «Дай, сказали, почитать. Сейчас его время». Она. принесла в редакцию грязную, в пятнах, рукопись, и уже со второй страницы стало ухмыляться лицо старого пьяного графомана, который не смог ни рассказать истории, ни приметить деталь или слово — одним словом, ни-че-го. Надо было все вернуть Фане, сказав какие-то слова. Люди робели куда больше, чем надо было. «Господи, — засмеялась она, — да я всегда знала, что из него писатель, как из говна пуля. Это вы над ним квохтали, как клуши. Он же дурак был набитый! Вон и у Ксюшки ума нет, одни двойки по всем предметам. И это в третьем классе! Но в школу слабоумных я ее не отдам — поубиваю всех, но не отдам».

Ну что бы было, считай Фаня роман шедевром? Такое среди жен и вдов существует сплошь и рядом.

Фаня купила бутылку вина, и все с ней выпили в машбюро за упокой Гриши и за упокой романа. «Пущу на растопку, — сказала Фаня. — Она жила в маленьком доме среди больших. Живой Гриша боялся больших домов, высоты, лифтов, лестничных поворотов и татей, скрывающихся на чердаке. Власти уважали Гришу. Уважали и его слабость перед городом. Пусть живет человек с трубой, если ему от нее пишется для народа.

Дом никому не мешал и грозил остаться надолго. Живущих в домах со всеми удобствами дымок из трубы посреди двора даже умилял, ничто у нас так не ценится, как дымы и ностальгия. Поэтому, поглаживая ребра батареи, жильцы имели возможность видеть, как уходил в трубу вторично писатель Гриша Щукин, но как можно идентифицировать дым? Сия субстанция эфемерна и уходяща, глядишь — попер из трубы мощно, а через секундное время — где он? Найди его в небе! Одним словом, когда говорят о бесповоротной неудаче «все ушло в трубу» — говорят точно.

Многие с Фаней на почве романа сблизились. Увидели как бы ее ум и прозорливость, а не только красоту.

После сжигания рукописи Фаня надела самую коротенькую юбочку и самые высокие каблуки и пошла в хозотдел обкома, который готовил к сдаче новую девятиэтажку. Она сказала завхозу, что ей одной в дому страшно, и Гриша все скрипит половицами и стонет. Все квартиры были в доме распределены, но Фаня сидела так, как, потом мы увидели, сидела в «Основном инстинкте» Шарон Стоун. Конечно, до такой низости, чтоб прийти в обком вообще без трусов, Фаня опуститься не могла. И в этом глубочайшее и принципиальное отличие Фани от Шарон. У Фани были понятия. Распределитель квартир американского фильма не видел, но видел фанины прелести и понимал, что они лучшие в мире, поэтому бестрепетно вычеркнул врача-глазника, который ставил линзы жене секретаря обкома. Линзы уже стояли, а белая плоть была дана только в визуальном ощущении, зато каком! Была наворочена куча мала: большой архив народного писателя, возможный музей-квартира и прочее. А топить дом женщине трудно, это было писательское хобби. Завхоз не знал про романный дым из трубы, а Фаня медленно-медленно перекладывала ногу на ногу. Так она оказалась на девятом этаже в трехкомнатной квартире глазника, где отблагодарила товарища завхоза щедро и до полного устатку. А узнав про глазника, сходила и к нему на прием. Не оставлять же человека без радости!

За ней ухаживали все. Просто мужской род не мог себя удержать. Иногда она скрывалась в фотолаборатории с наиболее удачливым поклонником, причем шла туда без туфель, на цыпочках, чтоб не цокать каблуком, но возвращалась гордой ступней, не просто цокая, а громко, победно стуча. И для всех оставалась тайной такая демонстрация. Естественно и даже как-то легко возникали скандалы и мордобития. Однажды очень уж расходился профком — это когда муж председательши, редакционный шофер, вышел из фотолаборатории весь в помаде и духах Фани, а она, жена, так некстати стояла в коридоре, держа стремянку, пока кто-то там вкручивал лампочку. Могла ведь бросить держание и сгубить человека, но Вера Карповна дождалась включения света, сомкнула стремянку, поставила в угол и уже потом пошла за мужем в мужской туалет. Тот, вместо того чтобы уничтожить улики, блаженно их разглядывал в зеркале — ну кто мог подумать, что мужской туалет не был полной гарантией от вторжения женщин? Вера же Карповна вошла, махнув на писсуарщиков — нужны вы, мол, мне! — развернула лицом к себе мужа и так ему набила морду, что выбила зуб и сдвинула носовую перегородку, потому что била связкой ключей и очечником из пластмассы. Другого оружия у нее, к счастью, не было. А потом собрала профком и поставила вопрос о моральном облике Фаины с последующим ее угоном с работы. Была очень задумчивая ситуация. Во-первых, машинисток не хватало: редакции надо было три, а работали две. Причем одна еще ученица. Во-вторых, муж Веры ходил с таким лицом, что его впору было класть на трансплантацию. Фаня же говорила, что вообще не была в фотолаборатории — кто-нибудь ее видел? видел? Никто не видел.