Армия любовников - Щербакова Галина Николаевна - Страница 42

С тех пор Ольга не ходила туда, где рисовал Иван Дроздов, но думала о нем почему-то много. И больше всего о том, что он неразбуженный. Это были плохие, стыдные мысли.

Прижавшись к штакетнику, она наблюдала как большой и сильный мужчина время от времени нелепо и резко «баламутил» руками, будто отгонял от себя то пространство земли и воздуха, которые ему не годились для жизни. Так, может, такого и надо разбудить? Простое святое дело?

Ольга зажмурилась, видя свой грех от начала и до конца, она не знала, что так может быть – мысленно, у чужого забора, за притвором век. Когда раскрыла глаза, то увидела лицо Ивана. Это было лицо идиота. Пришлось почти бежать. Потом уже легко представила, как по утрам (или вечерам?) сестра приносит брату таблетки «для его здоровья», как покорно он их запивает водой из алюминиевой кружки со звоном цепи на ручке. Все существовало в одном месиве: танцующий на улице сталинский мужик и сын его, выросший видеть не то, что видят все, и эта гремящая кружка. Цепь… Ну что тут поделаешь? И еще банка с огурцами, отвратительными с виду, которую Иван нес, как сокровище.

Что на самом деле была эта банка? Какую она скрывала сущность?

– Я, например, топь, – сказала Ольга, глядя на себя в зеркало. – Сама в себе вязну. И это не есть полезно. Надо с этим кончать.

На следующий день она снялась с места. Дома нашла ремонт в самом что ни на есть кризисном положении, когда разрушено все бывшее, стоявшее и державшее, а на новое как бы уже и сил не осталось. Украинец, правда, суетился, прикладывая к стене то те, то другие обои, а Кулибин просто рассыпался на составные: выглядел плохо, беспрерывно сосал валидол и откашливался нехорошим, «сердечным» кашлем.

Ольга вздохнула и отстранила его от работы.

– Езжай в Тарасовку, – сказала она, – отдышись.

Он сопротивлялся вяло, виновато. Ольга настояла на своем, потому что украинец пообещал взять в дело земляка, который быстрый, который раз-раз…

Сэмэн-Украинец

Он складывал деньги в разные кучки: сотня к сотне, тысяча к тысяче. Это были высокие кучки. Низко, приземисто лежали «полстатычки» и «стотычки». Так он их называл. Ему нравилось «щитать гроши».

– Я добрию, – говорил Сэмэн. – На душе робится тыхо.

К ночи Ольга перенесла матрац, на котором рядом с Сэмэном спал Кулибин, в спальню. Дело в том, что мужчины поставили в ноги на табуретку телевизор и смотрели его с полу вместе. Лишать наемного рабочего удовольствия Ольга не считала правильным, но именно в этот день шел фильм, который она очень любила. «Осенний марафон». В этом фильме она «перебывала» всеми: женой, любовницей, подругой по работе, дочерью, она перебывала даже мужчинами. Очень нравился швед, не уме-ющий попасть в десятку нашей жизни, хотя кто это умеет? Обожала Леонова в чужой куртке, с его знаменитым «хорошо сидим». Но главное… Главное, в фильме был мужчина, которого играл Басилашвили. Его Ольга люто ненавидела. Она просто упивалась этой ненавистью, смотря фильм бесконечно и получая от этой ненависти полное наслаждение. Кайф… Хотя если разобраться… Если ты получаешь наслаждение от ненависти… То что такое любовь? Не перепутаны ли их сущности? Или сами слова – тьфу?

Ольга попросила Сэмэна поставить для нее кресло.

– Извини, – сказала она, – но я на этом фильме оттягиваюсь.

– Розумию, – ответил Сэмэн. – Хорошо тоди було житы. Можно було не робыть. И бабы были добри, за це дило не бралы гроши.

Так он сказал, украинец, укладываясь на матрац у Ольгиных ног.

…Уже шла музыка, уже они бежали – швед и русский, а эта сволочь внедрил в голову свою дурацкую мысль, и она червем вгрызалась в мозги, искала место, где поселиться окончательно.

Фильм был испорчен. Осталось ощущение тоски от ушедшей радости. Все раздражало, все! В каждом слове чувствовалась фальшь, все были не там и не теми.

– Фу! – сказала Ольга, резко вставая. – Вы мне испортили весь фильм.

– Я? – не понял Сэмэн. – А шо я такэ казав?

– Да ладно вам, досматривайте, если хотите. А я пойду спать. Но скажу вам… Может, вы и не работали, а я так всю жизнь не разгибалась.

– Лягайте со мной, – добродушно сказал Сэмэн. – Я буду вас прикрывать своим тилом, а на мэни буде аж два одеяла.

Ольга засмеялась и как бы в шутку толкнула его ногой. Он ее поймал, ногу. Жесткие пальцы стали мять ей стопу, а она глупо стояла цаплей. Вырвавшись, она сказала… Господи, какую чепуху она сказала! Она сказала, что она «женщина дорогая… И вообще не по этому делу…».

– Якщо вы, – сказал украинец, – не по цему дилу, то звидкиля вы знаете, шо вы дорога? Це вам тилькы кажется, це вы носытэ таку мысль…

– Дешевая, что ли? – засмеялась Ольга. – Ну и хам же вы!

– Чого ж дэшэва? – ответил Сэмэн. – Вы женщина бэсплатна. Вы тикы зя лябовь.

«Ты дурак, украинец, – думала она уже потом, засыпая. – Даже не за лябовь. Вот оказывается за что… За так…»

Все время хотелось ударить побольнее. Уязвить. Унизить. Очень продуктивная среда для совместного проживания в процессе ремонта.

– Скажи, – спросила она его. Узенький серпик луны подрагивал и зяб в рваных, ополоумевших от бега облаках. Откуда он, небесный, мог знать, что должен был стать тем самым серпом, что по яйцам? – Скажи, почему именно вашего брата украинца так много было в полицаях? Так много среди сверхсрочников? Что это у вас за призвание?

Он напрягся рядом, но молчал.

– Вы холопы. Прислужники. Вас немцы ставили у печей… Именно вас…

– Я б и зараз встав, колы б тэбэ туды повэлы… – тихо ответил Сэмэн.

– Исчерпывающе, – засмеялась Ольга.

– У москалив од вику така гра. Щитать катов у других народив. Своих бы перепысалы. Бумагы не хватэ.

– Что значит – считать котов?

– Кат – це палач. Ничого ты, баба, нэ знаешь. Ты, баба, дура… Ты вэлыка дура, баба… Спы мовчкы…

– Ты со всеми хозяйками спишь, когда делаешь ремонт? – спросила она его как-то.

– Як повезэ…

– Со мной, значит, повезло?

– Ты мэни нравишься, – серьезно ответил он. – Я бы на тоби женився.

– Мне благодарить? – засмеялась Ольга.

Почему-то стало приятно. Ненужный человек сказал ненужные слова, а на душе потеплело. А то хотел в печь! Но и она тоже… Хороша… Каждый народ наполовину черен. Ни больше… Ни меньше…

Она никогда не спрашивала его о семье. Теперь спросила. Он разведен. Остался хлопчик. У бывшей жены от родителей есть все: и дом в Полтаве, и машина, и садовый участок.

– Мужиков у неи, как алмазив в каменных пещерах. Вона у меня видная, ноги выше головы. Чого разошлись? От цего…

Ольга почувствовала жаркую черноту чужой трагедии, ей захотелось сказать что-нибудь в утешение. Но вылезла банальность про время, это кругом несчастное понятие, на которое и без нее свалено столько всего.

– Извини, что сказала глупость. Но так трудно бывает удержаться.

– Це правда. Про врэмя, – ответил Сэмэн. – Врэмя можно подэлыты на всих людей, тоди получается маленькая цифирка, и тоди мы як бы ничого… А колы умножить… Время на людей – тоди таке число, що пид ним хряснешь. Зараз таке. Помножене на усих зразу.

«Это что-то очень специфически украинское, – подумала Ольга. – Что делить? Что множить?»

Но, видимо, Сэмэн и появился в ее жизни, чтоб портить слова и прикладывать к жизни глупую арифметику.

Потом приехал Кулибин и сразу стал звонить Маньке, выспрашивал, какие у нее анализы, кричал, что надо повышать гемоглобин. Ольга была смущена и обескуражена такой степенью заботы. Она сама только спрашивала дочь: «Все нормально?» – «Нормально», – но чтоб узнавать цифры! Потом Кулибин сказал: всем из квартиры надо уйти, чтоб хорошо проветрилось, иначе «сдохнем, как тараканы». Стали собираться кто куда, а Кулибин возьми и скажи:

– Да! Совсем забыл. Такая история. Художник твой повесился.