Щенки и псы Войны - Щербаков Сергей Анатольевич "Аксу" - Страница 28

— Ну и бабка! — откликнулся Кныш.

— В самую точку! Признайся, Стефаныч! Метко подмечено! — засмеялся Баканов.

Через полчаса появился озябший «молодой» с румяными как яблоки щеками.

— Ты куда пропал, Свисток?

— Через Моздок, что ли километры накручивал?

— Ну, тебя, Свистунов, только за смертью посылать! — добавил, сморкаясь в грязный платок, сержант Головко. — Когда на смертном одре буду лежать, тебя за костлявой пошлю!

— Там какие-то крутые ребята пожаловали! Все из себя! — отозвался замерзший Свистунов, усевшись вплотную к печке и протягивая скрюченные от холода красные пальцы.

— Приехали только что, разгружаются. Я как раз мимо проходил. Все в облегченных «бронниках», у троих "винторезы".

— "Винторез" хорош на близком расстоянии, а для дальней стрельбы лучше «взломщика» пока еще ничего не изобрели.

— Да и калибр у него будь здоров, прошьет только так, вместе с бронежилетом. Хрен заштопают!

— Неудобная штуковина, слишком тяжеловатая! Ребята из 22-ой бригады под Карамахи дали как-то подержать, так я весь изогнулся как бамбуковая удочка, куда уж там целиться!

— Ну, ты, чудила, Привал! На хрена, из «взломщика» стоя-то целиться, — засмеялся сержант Кныш. — Выбрал позицию, залег и щелкай «духов». У него планка, знаешь какая?

— Какая?

— До двух тысяч!

— Да там ни хера не увидишь!

— А оптика тебе на что?

— Приехали спецы, похоже! — сказал, выглянувший наружу, любопытный Пашка Никонов. — На шевронах физиономия в берете наполовину волчья.

— Так это же — «оборотни»! Спецназ. Круче парней не встречал, лучше им под руку не попадаться, — живо отозвался старший прапорщик Стефаныч. — На куски разорвут. Пискнуть не успеешь. Видал их как-то в деле.

— Раньше тоже подготовочка была, будь здоров, — вставил рядовой Чернышов. — Дед мне как-то рассказывал. В войну это было. Ему тогда лет тринадцать-четырнадцать было. Он старший в семье. Жил на Украине под Днепропетровском. Фронт приближался, каратели засуетились, стали деревни жечь. А он, тогда с матерью и младшими на островах в камышах от немцев прятались. И нагрянул в деревню взвод полицаев-карателей. Напоролись горилки, устроили бешеную стрельбу, потом в сиську пьяные спать завалились.

На рассвете, когда еще стелился над озером туман к острову, где скрывалась семья, причалила лодка. Дед рассказывает, перепугались насмерть, душа в пятки ушла. Оказалось, наши. Разведчики. Три бойца. Узнав, что в деревне пьяные полицаи, переправились скрытно на берег и вырезали всех до одного.

— Лихо, однако! Крутяшки были, видно, ребята, — протянул удивленный Пашка Никонов.

— Потом они вернулись на остров и сообщили, что днем подойдут «наши». Утром дед с матерью отправились до родной хаты, а там до хера убитых. Если нагрянут немцы, постреляют и сожгут все вокруг к чертовой матери. Что делать? Ну, решили сховать трупы, стали с матерью таскать волоком убитых в огород, где прятали в кустах, в высокой ботве…

— А мой дед воевал под Курской дугой, — отозвался Володька Кныш. — В девятнадцать лет старшим сержантом попал на передовую после военного училища. Поучили шесть месяцев и на фронт, почти как нас. Думаете, он что-нибудь рассказывал о войне. Практически ничего. Единственное, что помню, он вспоминал, как они бежали зимой восемнадцать километров от немцев, которые прорвались на их участке фронта. От роты осталось двенадцать человек. Провоевал пять месяцев, пока не получил тяжелое ранение: осколок мины под коленную чашечку угодил. Хотели ампутировать, да не дался, да и хирург пожалел бедного парня. Молоденькая медсестра-еврейка ему свою кровь отдала. С тех пор все шутил, что теперь может запросто в Израиль поехать. Он у меня с двадцать четвертого года, а их, кто родился в период с двадцатого по двадцать пятый после войны всего три процента в живых-то осталось…

Взрывной волной ударило в спину, отшвырнуло в кусты, чиркнуло по «сфере» и бронежилету, вырвало клок из плеча бушлата. Кныш, после того как сверху осыпало ошметками, приподнял голову. В голове стоял невообразимый гул, уши будто набили ватой. Несколько раз сглотнул. Потряс головой. Вроде полегчало. Оглянулся. Пацаны, что тащили за ним Конфуция лежали вповалку, кто как, задетые осколками.

— Феня! Или мина нажимного действия! — мелькнула у него нехорошая мысль. Ближе всех к нему на боку полулежал рядовой Чахов.

— Суки-и!! Суки-и!! — протяжно хрипел, не переставая как заезженная пластинка, легкораненый Чаха, вытирая пальцы, вымазанные в грязи и зеленоватом гусином помете о штанину. У Чернышова правой лодыжки, как не бывало, из почерневших лохмотьев хлестала темная кровь. Он, молча, пытался приподняться, опираясь на растопыренные дрожащие руки. На искаженном, на забрызганном кровавой росой лице неподвижно застыли широко открытые глаза. Тут же, рядом с ним навечно притих прошитый осколками, непримиримый лейтенант Трофимов из «собров», он же Конфуций. Перед ним на коленях с мертво-бледным лицом стоял младший сержант Мамонов и, вцепившись окровавленной пятерней в ворот бушлата, бешенно тряс его. Через несколько домов от них ухнуло: кто-то саданул из "эрпэгэшки".

Через серые кусты смородины к ним, пригнувшись, из соседнего двора продирались, увешанные «мухами», братья Исаевы и старший лейтенант Колосков. Вид был у них измочаленный как у загнанных лошадей, глаза сверкали белками как у шахтеров на закопченных лицах.

— Что с Трофимовым?! — крикнул Степан, впиваясь злым усталым взглядом в склонившегося над Конфуцием Мамонова. Тот, мигая ошалелыми глазами, пытался, заикаясь ответить.

— Че, зенки вылупил? Гони за "бэхой"! — свирепо рявкнул на младшего сержанта Колосков.

Неожиданно дверь веранды с разбитыми вдребезги стеклами жалобно задребезжала и приоткрылась, из нее выглянул седоватый чеченец лет пятидесяти в безрукавке.

— Давайте раненого в дом, — крикнул он, беспокойно оглядываясь по сторонам, нерешительно топчась на крыльце.

— Отец, веревка или ремень найдутся? — крикнул Кныш, пережимая окровавленными пальцами Чернышову паховую артерию. Мужчина исчез, через минуту появился с узким кожаным пояском. Перетянув Святу ногу, бойцы осторожно перенесли его в дом, громыхая сапогами, прошли в большую комнату со скромной мебелью, увешанную коврами. На полу за диваном в углу сидели притихшие испуганные женщины, прижимая детей. Отключившегося после укола солдата, откинув край ковра, уложили на пол.

— Отец, подвал есть? Детей и женщин туда! Черт его знает, чем эта заваруха закончится! Не боишься? Ведь неприятности у тебя из-за нас могут быть!

Чеченец в ответ что-то хмуро буркнул в усы. Где-то за домом отчаянно затакали, чередуясь, ПКМы. По почерку угадывались Степан и Виталий.

— А лучше от греха, выводи семью за село, подумай о них! — кивнул на притихших домочадцев Колосков.

Вскрикнул и громко застонал раненый. На исцарапанном мелко дрожащем лице проступили капельки пота, неподвижные глаза светились лихорадочным светом.

— Ничего, Танцор, потерпи! Сейчас «бэха» за нами придет! — успокаивал его сержант Елагин, подсовывая под голову Свята "разгрузку".

Где-то недалеко рвануло, в одной из рам вылетели и посыпались на пол стекла. В углу на разные голоса запричитали женщины, навзрыд заплакал испуганный ребенок, тараща на незнакомых людей черные глазенки. Рядовой Чахов, бинтуя себе пораненную ладонь, осторожно выглянул в окно.

— Квазимодо, совсем дела херовые, — негромко сказал Володька Кныш, трогая за плечо Колоскова. — Пах зацепило.

— Да, не фонтан! — мрачно протянул "собровец".

— Секира, всади еще укол! Жалко парня!

— Сволочи!!

Володька Кныш вышел на привокзальную площадь. Был солнечный июньский день, Беспокойные стрижи, словно истребители со свистом рассекали воздух. Кругом суетился народ, с чемоданами, баулами, авоськами, кошками, собаками. Ехали, кто на юг, кто в поход, кто на дачу, кто в командировку, кто домой к маме. Володька ехал в отпуск домой к маме, к сестренке, к племянникам. Он со спортивной сумкой через плечо, с эскимо в руке, поглядывал на снующих пассажиров, с особым интересом выделяя из толпы стройных хорошеньких девушек.