Закат их любви (СИ) - Богуславская Марина Андреевна - Страница 4

  Виновница

Уже через час весь гарем говорил о том, что стражники вывели из покоев Хасеки заплаканную Хюррем, что едва держалась на ногах и что-то до боли жалобно шептала. О ненастье Султанши все тактично молчали, пряча улыбки – более Махидевран не помеха, даже если её спасут, а эта Хюррем, как они считали, ни на что не годная, почему не в силах помешать им, прекрасным дамам дворца, сблизиться с Султаном.

Наложницы, открыто не любящие фаворитку Султана, тешились. Горькие слёзы на глазах врага – для них лучше всякого, даже самого сладкого, мёда или вина. Другие, уже утратившие надежду на встречу с Повелителем, жалели икбал. Она выглядела расстроенной по-настоящему, безо всякой фальши и лжи глотала собственные слёзы и смотрела на всех затуманенными, покрасневшими глазами, на фоне которых её радужка цвета зелени выглядела ещё ярче.

Но все жители гарема, что, казалось, так уважали и любили Султаншу, с притворной жалостью взирали на то, как слуги что-то носили для неё, понимая, что на краткий срок она обезврежена, и путь к покоям Падишаха открыт.

***

– Как ты смеешь вмешиваться в дела моего гарема? Как ты смеешь травить мою жену и доводить до истерики икбал? – Падишах, недовольный действиями одной из наложниц, раздражённо смотрел на неё, не гнушаясь повышать голос, – Как ты посмела подкупить агу моего гарема, дабы изжить дорогих мне женщин?

– Н-но Повелитель... Они посмели дерзить мне! – пыталась оправдать себя рабыня, не поднимая на правителя свои грифельные глаза и лишь едва сжимая в ладонях ткань простенького, как и подобает рабыне, платья, окрашенного в светлый-светлый цвет зелени трав.

– Дерзить? Ты что называешь дерзостью?! – недовольство Падишаха возрастало наравне с раздражением, от чего он выглядел действительно, безо лжи, пугающим. Такими, как он сейчас, обычно описывают кровавых правителей, что измарали руки в алой-алой крови.

– Но Повелитель... Почему? Почему вы забыли обо мне, хоть и клялись в любви? – её дрожащий, неуверенный голос совсем, казалось Султану, ей не подходит. Но даже столь дурной, как у неё, нрав, можно утихомирить.

– Не забывайся, Чичек, перед тобой – Повелитель мира! А они, – Султан на мгновение притих, – члены моей семьи, матери моих детей! Ты должна уважать их, ибо они принесут Османской империи наследников!

– Тогда и вам не стоит забывать то, что я – тоже мать вашего ребёнка! – цветок гарема, окончательно утратив желание оправдаться, с неким укором смотрела на Султана, поджимая алые губы, что когда-то он целовал, – Пускай Айшель и умерла тогда, съеденная оспой, и вы приказали забыть о ней… – стараясь не плакать, продолжила наложница, но обида горьким комом стояла в горле.

– Дай Аллах, и Махидевран, и Хюррем родят шехзаде! Тогда ты, несносная, поубавишь свой нрав!

Будто сердце ранили копьём, заодно пробивая и лёгкие, настолько Эдже стало трудно дышать. Она не могла поверить, что Повелитель действительно сказал, что хочет, дабы у него были ещё дети от этих женщин. Где-то в глубине души она всё ещё желала, дабы он её любил и одаривал подарками, посему и набралась смелости признаться во содеянном, добавляя, что Сюмбюль-ага думал, что это лекарство.

Обида острыми иглами заколола и без того израненную душу наложницы.

– Да раз вам, Повелитель, так сильно хочется ещё детей, – Эдже, словно отмахнувшись, показала рукой на свой живот, – так пригласите наложницу в свои покои! Чего вы ждёте?

– Что ты, хатун... – Падишах, казалось, утратил дар речи. Ярость заполняла его сознание, вытесняя разумные мысли.

– Но только знайте – в этом случае моя любовь навсегда потеряна для вас. И любовь нашей Айшель – тоже! – бывшая Султана недовольно поджала губы, с вызовом смотря на Падишаха и надеясь, что имя упокоенной без имени дочери заставит правителя вспомнить о своих сладких речах да не менее прекрасных клятвах.

– Как ты смеешь ставить мне условия?

Ответом Султану послужила тишина, что гнетуще давила на уши. Он думал, что она будет возражать, кричать, бить вазы и хрупкий декор – но нет, она молчала, смотря ему в глаза всё таким же взглядом, как и четыре года назад, когда её, пленённую принцессу под именем Анна, привезли в султанский гарем. В этих грифельных глазах он ясно видел вызов, и понимал, что она не отступит.

– Я вышлю тебя в Эдирне, в старый дворец! – Сулейман отвернулся, направившись в сторону балкона, надеясь, что привычный прекрасный вид успокоит его и даст возможность всё обдумать.

– Неужели вы, Султан, отправите в ссылку свою фаворитку? Никто ведь не знает, что может случиться со мной там, нежели ни капли вас не будут мучить угрызения совести? – отчаянно, но с тем же вызовом, окликнула его Чичек, надеясь, что он останется.

– Ты уедешь после того, как Махидевран разродится. И моли Аллаха, чтоб и она, и ребёнок был живы, а иначе, – начал Султан, воззрившись на неё, словно на добычу, – воды Босфора станут твоим домом! Тебе давно стоило запомнить, что, даже если на родине ты – принцесса, в гареме – обычная наложница.

  Когда вина доказана

Новость о том, что громогласная Эдже, бывшая Султаной, отправляется в ссылку после родов Хасеки Султан, стояла на устах многих наложниц, что то и дело перемывали косточки столь известным персонам дворца. Да и она в палаце занимала комнату фаворитки – одну из тех, о которой грезили обычные наложницы, будущее которых – стать обычными служанками. Они знали – это из-за попытки отравить Махидевран Султан, в следствии чего пострадала и Хюррем, фаворитка Султана.

Но в их душах были сомнения – как Повелитель мог решить отправить в ссылку свою фаворитку, что столько времени держал подле себя, из-за попытки отравления его супруги?

И если одни считали, что такова воля Падишаха – защитить от любого вреда матерей своих детей, то другие были уверенны, что это носит за собой более серьёзную причину.

«Ведьма…» – гнусно усмехались бывшие фаворитки, смотря на икбал, что за столь краткий час вытеснила, казалось, нерушимую Чичек.

«Точно Господина приворожила, вот и не посещает гарем!» – с завистью, словно змеи, шипели наложницы, утирая слёзы несбывшимся мечтам и горькому пониманию того, что выше нынешнего статуса им не прыгнуть, ибо это – их предел.