Найти «Сатану» - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 48

Впереди, среди деревьев, блестело что-то явно чужеродное для таежной природы.

— Пойдем, глянем…

Они прошли метров сорок и остановились как вкопанные.

— Ни фига себе!

Среди деревьев, разорванный пополам, как бумажный, лежал фюзеляж самолёта. Крылья оторваны, передняя часть сплющена, тонкий слой зелено-бурого мха пятнами покрывает светлый металл. Блеск вертикального оперения и увидели геологи.

— Давно лежит, — сказал Петрович таким тоном, будто они нашли пустой кошелек.

Подойдя ближе, они заглянули в разлом фюзеляжа…

Внутри царил хаос. Вперемешку валялись вырванные чудовищной силой кресла, полусгнившие квадраты некогда полированных панелей, разорванная диванная подушка, из которой торчали пружины, разломанный шкаф…

Но это было еще не все…

— Черт! — Егор отпрянул.

Кроме всего прочего, салон был забит человеческими костями: позвонками, тазовыми суставами, сплетенными в узел грудными клетками, черепами… Кое-где кости уже обросли мхом, а какую-то их часть определенно растащили лесные звери и птицы. На некоторых останках имелись выцветшие остатки одежды.

У самого среза фюзеляжа скелет был присыпан перегнившей листвой и хвоей, лёгшей рыжим слоем на изломанные кости. Из-под этой даже на вид липкой массы торчало что-то чёрное. Петрович раскопал перегной шестом. Оказалось — это угол чемоданчика, пристёгнутого наручниками к кости. Точнее — когда-то он был пристёгнут к запястью, от которого теперь осталась лишь кость. Петрович наклонился, взял рукой кейс и потянул… Кость выпала из наручника… Егор отвернулся — его стошнило.

— Какие мы нежные?! — брезгливо произнёс Петрович.

И Егор понял, что брезгливость относится к нему, а не к страшной находке. Потом Петрович пошарил шестом среди костей и, поддев, вытащил кожаный офицерский ремень советских времён.

— Военные, — заключил он и сбросил с шеста ремень обратно.

Еще поворошил шестом, затем, уже рукой, вынул из рыжей липкой массы небольшой прямоугольник, потер его об штаны и показал постепенно приходящему в себя Егору две звезды.

— Подполковник! Видно, важные птицы здесь летели… А превратились в растащенные зверьем скелеты… Вот только чемоданчик сохранился… Интересно, что там внутри?

Петрович протер замки, внимательно рассмотрел их.

— Шифры! Если бы обычные замки, можно было поискать ключ. Ну-ка, дай нож!

— Зачем?

— Зачем, зачем! Поддену крышку и открою! Замочки-то здесь хлипкие…

— Его нельзя открывать…

— Почему? Это же не простой багаж! Не зря же его к руке пристегнули… Может, там бриллианты. Или другие ценности…

— Ты что, Петрович, никогда такие кейсы в кино не видел? Нет там никаких ценностей! Это, похоже, для секретных документов.

— Так откроем и посмотрим!

— Только я отойду в сторону. Там внутри может быть мина, чтоб врагу не достались секреты. Начнешь взламывать, а тебя на куски разорвет!

— А может и не быть…

— Тогда тебя посадят. За шпионаж.

— Почему за шпионаж? Какой я шпион?

— Если там важные документы, то обязательно посадят. Найдут за что!

Петрович аккуратно поставил чемоданчик на землю и сплюнул.

— И что теперь нам с ним делать?

— Властям сдать надо, — не задумываясь, ответил Егор. — Что еще?

— Властям? Где тут власть искать… Разве что медведя… Ладно, докладай начальнику, пусть он думает…

Только теперь Егор вспомнил о болтающейся в нагрудном кармане рации и о том, что он не проверял — есть ли связь с базой. Впрочем, сейчас это уже не имело значения.

Ближайшая власть оказалась в селе Дальнем, в двадцати километрах за Листвянкой. Олицетворял ее участковый уполномоченный капитан полиции Мурашов. Опорный пункт полиции располагался прямо в жилом доме капитана, только с другой стороны, и представлял из себя небольшую комнату со столом, покрытым допотопной зеленой скатертью, трех старых стульев — для хозяина кабинета и двух посетителей, тумбочки, на которой стоял сейф, канцелярского шкафа с какими-то пыльными папками. Над сейфом висел черный прямоугольник радиоточки. Так выглядели сельские присутственные места тридцать лет назад. На окне имелась решетка, а в углу прикрепленное к бревенчатой стене железное кольцо.

— Если кто-то буянит, я его наручником пристегиваю, пока не остынет, — перехватив взгляд сидящего напротив Дремова, пояснил Мурашов. — У меня ведь участок сто на сто километров, семь населенных пунктов, десятки заимок, охотничьих избушек… И бузотеров хватает!

Это был плотный краснолицый мужчина лет пятидесяти, в форме старого образца, с уверенными повадками хозяина тайги. Но сейчас уверенности поубавилось, и он старался не дотрагиваться до черного чемоданчика, поставленного Дремовым на стол рядом с массивным телефонным аппаратом, выпущенным в начале шестидесятых. Больше того — избегал даже смотреть на него. И приготовленная для документирования показаний бумага оставалась нетронутой.

— Надо же… Неужели Зенитчик действительно сшиб самолет? А все думали — пьяная болтовня… И я так думал, — задумчиво говорил он. — А оно вон как оказалось — выходит, все правильно рассказывал…

— Да при чем здесь Зенитчик? — нетерпеливо перебил Дремов. — Я прервал важную экспедицию, сообщил вам об авиакатастрофе, принес эту штуку, привел свидетелей… — Он показал на сидящего рядом Петровича и стоящего чуть в стороне Егора. — А вы, вместо того, чтобы принимать меры, рассказываете про пьяного бандита, который нас чуть не зарезал!

— Вот как? — оживился Мурашов, привычно придвигая к себе лист бумаги и беря ручку. — Расскажите об этом подробно!

— Послушайте, капитан, я не для того ехал сюда полдня, чтобы заявлять на этого идиота, — по-прежнему негромко и вежливо сказал Дремов, но в голосе его появились металлические нотки человека, привыкшего руководить другими людьми. — Я довел до вас информацию о деле государственной важности, извольте принимать соответствующие меры, а не заниматься ерундой! Мне надо объяснять своему начальству в Москве причину схода с маршрута! Что я скажу? Что поехал заявлять на вашего Зенитчика?

Мурашов хорошо разбирался в людях, в интонациях голосов и знал, чем кончаются доклады в Москву. Он с досадой швырнул ручку, она покатилась по столу и упала на дощатый пол.

— Да вы поймите, самолеты и секретные чемоданы — это не компетенция полиции! И я не знаю, что с ними делать! А Зенитчика мне теперь надо упаковать, и ваши показания станут основанием для задержания! А потом следователи его и на самолет раскрутят! Может быть, я хоть на старости лет получу звание выше «потолка» и выйду на пенсию подполковником!

— Раз вы некомпетентны, сообщите тем, кто компетентен! А потом занимайтесь своим Зенитчиком или чем хотите, а мы вернемся на маршрут!

Дремов чуть повысил голос, и подчиненные переглянулись — для него это было столь же нехарактерно, сколь нехарактерно для других начальников геологических партий разговаривать тихо и вежливо. И сейчас он практически перешел на их язык — язык крика и мата. Но многие лучше всего понимают именно такой язык.

Обреченно вздохнув, капитан порылся в пухлом засаленном справочнике, снял тяжелую трубку, покрутил диск толстым пальцем и начал пересказывать всю историю кому-то на другом конце провода. Потом положил трубку на аппарат и перевел дух.

— Вам надо в райцентр ехать, в Таёжный, там уполномоченный госбезопасности. Ему все расскажете и отдадите чемоданчик, — глядя в сторону, сказал он.

Дремов встал, молча взял кейс и направился к двери. Губы его шевельнулись, и вряд ли это были слова прощания. Егор и Петрович переглянулись еще раз и пошли вслед за начальником.

Мурашов с облегчением смотрел вслед несостоявшимся заявителям, а когда дверь за ними закрылась, пыльной тряпкой протер место, где стоял страшный чемодан. Потом открыл сейф, извлек початую бутылку водки, налил полстакана, залпом выпил и закусил бутербродом из сала, положенного на черный хлеб. Владевшее им напряжение постепенно проходило. Капитан прошелся по комнате, выглянул в зарешеченное окно. Вездехода на улице уже не было — незваные гости со своим сбитым самолетом и секретным чемоданчиком, возможно, начиненным взрывчаткой, убрались из поселка и из его жизни. Ну, и хорошо! Он повернул ребристый кружок выключателя радиоприемника. Официальный голос диктора, читающего новости сегодняшнего дня, успокаивал, возвращая к обычной, повседневной жизни, в которой не было происшествий, касающихся его лично.