Седьмая часть тьмы - Щепетнев Василий Павлович - Страница 34

28

Хвороста она натаскала гору. Всю неделю старалась. Мало принесет — самой же не понравится, что радости в бане, когда топить нечем. Мамка еще пообещала — оставит Снежинку, если вдосталь запасется дровишками. Что Снежинку оставят, Аня знала и сама — курица получилась невидная по сравнению с крупными голенастыми муромцами. Видно, затесался не тот цыпленок к скороспелкам. С весны видно было — чужая Снежинка, остальные ее гнали дружно, клевали, не пускали к еде, и приходилось ей бродить поодаль одной. К осени подросла, но до остальных — куда! Потому на базар нести выгоды не было. Может, яйца нести станет, надеялась мамка. Но все равно, Аня и по два раза в лес ходила, и по три. Маленькая она. Сколько на себе унесешь валежника? Если бы на Разбоя нагрузить, он вон какой. Но Разбой вьючной собакой становиться не хотел. Охранять, с врагами биться — его служба, а от остального старался увильнуть. Мамка отпускала в лес с ним безбоязненно, Разбой любого прогонит, волка, человека. Или разорвет.

Мишка возился во дворе, грязный, выпачкался весь, замарашка, но сегодня ей некогда было за ним смотреть, все равно вечером купать. Баню готовить опять же ей, воду, правда, мамка таскала, самой не велит, мала еще ведра подымать, а по четверти много не принесешь, но и без того разве мало дела? Золу старую выгрести (сразу после бани нельзя: зачем же мыться, если после золу шевелить?), Дом подмести, двор, за скотиной приглядеть… Одной тяжело. Было бы лет побольше, а то восемь всего. Зимой исполнится, но зима скоро, ляжет снег, полегче станет, она в школу пойдет, грамоте учиться. Папке письмо написать сможет. Мамка, когда пишет, говорит, за всех пишу, а все равно — самой лучше. И читать сможет его письма, сколько захочет, мамка-то устает к вечеру, потом прочитаю, будто потом легче ей станет. Много работы. И мужицкую работать приходится, и свою, бабью.

Печурка чистилась легко. Папка сам сложил ее, своими руками. В доме-то печник клал, а папка присматривался, и уж в бане расстарался. Получилась печка не банная, зато непохожая, ни у кого такой не было.

Золу она снесла на огород, расти лучше фасоль станет, по весне фасоль посадим (или посеем? Она путалась, твердо знала, что сажают картошку, а сеют пшеницу, а вот насчет остального уверенности не было), приготовила растопку. Снежинка тем временем ходила поблизости, разгребала землю в поисках зернышка или червячка, искоса поглядывала на Аню, не сыпанет ли чего, да некогда было с ней заниматься. Ты ищи, ищи. Начало смеркаться. Мамка обещала до сумерек обернуться, и Мишка уже с полчаса как ныл, канючил, звал ее, мамку. Аня дала нарочно для такого случая сбереженный оскол сахарной головы, крохотный, правда, и брат спрятал его за щеку, согласясь малость потерпеть. Ей и самой не по себе было. Долго что-то мамка нейдет. Наконец, послышалось урчание мотора. Она привстала на цыпочки, выглядывая из-за плетня, выбегать на дорогу мамка не велела, мало ли кто ехать мог, хотя ездил мимо один Никифор, кому еще ездить, он и мамку на базар захватил, и назад привезти должен был, хороший дядя этот Никифор (сахарный оскол тоже от него, раньше, чем папка вернется, своего сахара в доме не будет) — наконец-то! Старый Сивка, как звал дядя Никифор свой паровик, с горящим наверху фонарем выкатывался из-за рощицы.

— Мамка, мамка едет!

Мишка подбежал и завозился внизу, пристраиваясь к щели, пытаясь разглядеть хоть чего-нибудь.

Старый Сивка остановился прямо напротив дома. Мамка вышла, дядя Никифор что-то сказал ей вдогонку, но она даже не повернулась. Корзины пустые, значит, расторговалась. Хороший день.

Мишка сразу сахарок разгрыз и проглотил спешно и за мамкину юбку хвататься стал. Та отмахнулась:

— Отцепись. Забери его, Аня.

Брат сразу надул губы, вот-вот заревет.

— Растопи сама. Сможешь? — и, не дожидаясь ответа, прошла в дом.

Раньше, еще вчера, да что вчера, пять минут назад ее бы окрылило, а сейчас Аня лишь вздохнула. Последнее время мамка с базара грустной приходит, грустной и злой. Хотя выручает хорошо, сама говорит. И дядя Никифор за подвоз денег с мамки больше не берет, а до базара пятнадцать верст будет, неблизко.

Она позвала Мишку с собой. Пусть учится, пригодится. Тот сел на корточки рядом, еще не отошедший от обиды, но всхлипы становились реже и реже. Она заставила его палочки разламывать, больше для того, чтобы занять. Хотела даже позволить серники зажечь, но передумала — мал еще. Дело важное, серьезное.

В полутьме огонек совсем другой, чем на свету. И растет скорее, и жарче, и веселей. Трещит, постреливает.

— Давай папку звать, — предложила она.

— Как? — Мишка оглянулся, словно надеялся увидать его, папку. Ведь забудет его, и сейчас едва помнит, хотя уверяет — помнит.

— Мы покличем вот сюда, в печь, а дым из трубы разлетится, ветром его до папки отнесет, он и услышит нас.

Жар начинал припекать, но они старались поближе к огню подобраться, громче выйдет.

— Папка! Папка, домой иди!

Мишка решил, что по фамилии точнее выйдет:

— Папка Евтюхов! Папка Евтюхов! — и вдруг заплакал отчаянно, навзрыд.

Аня захотела утешить его, да какое, и сама, как дите, слез не удержала. Чего плакать-то?

— Горе мне с вами, — мамка стояла на порожке, уже переодетая. — Рёвы несчастные, — а у самой тоже слезы. — Дыму напустили…

29

Качки, собственно, не было — для моряка. Какой он моряк? Хотя каждый одессит вне Одессы был настоящим морским волком. Нет, он морская свинка. Маленькое подопытное существо.

Семен подавил приступ тошноты. Если бы не дурацкое путешествие в Вашингтон, он был бы в порядке. В полном порядке, не сомневайтесь. Но мэтр считал своим долгом предупредить Американское Правительство. Предупредил. Словно в этом есть какой-либо смысл. Пророков несчастий не любят, верят им, или нет — неважно. Гонцы плохих вестей.

В темнеющем небе смутно угадывался силуэт противолодочного дирижабля. Будем считать, поверили, хотя подводная лодка, скорее всего, находится в сорока милях к востоку. У дяди Сэма дирижаблей достаточно, будем надеяться, что они засекут противника.

Он с тревогой заметил, что действительно надеется, что действительно этого желает. Боится. Раньше он гнал от себя всякие мысли о страхе. Теперь гони, не гони — едино. Хотя — можно отключить передатчик и потихоньку поплыть куда-нибудь в сторону Багамских островов. Семен весьма смутно представлял, где расположены эти самые острова. Остается уповать, что достаточно далеко.

Пахло рыбой и солью, запах въелся во все поры судна. Рыболовецкий траулер — это навсегда. Семену нравился этот запах — напоминал первые походы на Привоз, еще с маменькой, они бродили в рыбных рядах, блестящая, свежая, почти живая рыба заполняла собой все — корзины, плетеные коричневым прочным прутом, деревянные лохани, оцинкованные баки и просто лежала внавал на мраморе прилавков, оставалось выбрать подешевей, нераспроданную вчера кефаль или скумбрию, пусть потускневшую, зато шедшую за бесценок; по пути домой маменька обязательно останавливалась переговорить с кем-нибудь из знакомых, посетовать на ужасную нынешнюю дороговизну и похвастать ужасно удачной покупкой, таких знакомых обычно встречалось много, но маменька каждый раз обсуждала Привоз обстоятельно, воодушевленно, горячо.

Он прошелся по палубе. Кроме него, на борту было пятеро, но остальные считали, что идет обычный эксперимент — если только к их работе вообще применимо слово «обычный». Счастливые, они не терзаются сомнениями и страхами, предвкушают хорошие сверхурочные, отдых и выпивку.

Радист в рубке обрадовался ему:

— Похоже, мы готовимся бросить вызов Би-би-си?

— Почему нет? — Семену не было нужды заходить сюда, но и бродить в одиночестве стало невмоготу. — Как наша опера?

— Крутится помаленьку, — радист показал на вращающиеся катушки, проволока виток за витком разматывалась, являя эфиру божественные звуки «Тоски». Сегодня Нью-Йорк должен был передавать прямую трансляцию из «Метрополитен». Обойдутся и записью. — Сделать погромче?