Седьмая часть тьмы - Щепетнев Василий Павлович - Страница 18

— Вы раньше бывали на новом Стадионе? — спросил он волгаря.

— Нет, когда? Да и сейчас лишь из-за племяша иду. Ну, любопытно, конечно, поглядеть. Две сотни тысяч душ в одном месте — не фунт изюму. Собрать их в одном месте, без давки — задачка. Съедят хотя бы по пирожку, выпьют по кружке сбитня — сколько же это надо всего? Да, дело нешуточное. И прибыльное, думаю. Опять же э… удобства. Двести тысяч человек! Канализационная система должна работать в пиковом ритме, иначе, знаете…

— С последним пока, я слышал, проблемы. Строили спешно, и допустили просчеты. Не везде они, удобства, функционируют как положено. Пришлось часть прикрыть, на переделку. Понимаете, канализация в буквальном смысле начала выходить из себя, — Гагарин коротко рассмеялся, хотя смешного было мало. Несколько человек были под следствием, но начинать процесс по «сортирному делу» не решались. Миру на потеху разве. — У вас куда билеты?

— В… как это называется? Южный сектор, кажется. Мы там встречаемся с женой и свояченицей, у входа. А что, там… не того? — расстроился попутчик. Нет, господа, это не пустяки. Непременно надо будет поставить по столице достаточное количество заведений общественного пользования. Ох, азиаты мы, азиаты… Гагарин постарался запомнить эту мысль. Конечно, в ближайшее время не до того будет, но — не мелочь это.

— Не знаю, — ответил он на вопрос поскучневшего волгаря.

Экипаж начал замедлять ход, громада стадиона вырастала до небес. Остальные, повинуясь жезлам городовых, прижимались к обочине, но его шофер наклеил на лобовое стекло генеральный пропуск, и городовые начали вытягиваться стрункой, отдавая честь — 1 самому 0.

— Чего это они, — забеспокоился промышленник.

— Да так, — теперь они ехали вдоль центральной трибуны, где стояли малочисленные правительственные лимузины. — Не обращайте внимания. Останови, братец, — приказал он шоферу. — Вам отсюда направо, там и будет вход на Южный сектор.

— Благодарю сердечно, — промышленник достал бумажник, собираясь расплатиться.

— Нет, нет, — остановил его Гагарин, — вы, как налогоплательщик, содержите и экипаж, и шофера, и меня тоже. Позвольте предложить вам, — он вырвал из книжечки листок, нацарапал вечным пером подпись. — Ложа для почетных гостей. Обещаю, никаких проблем с… с удобствами и прочим у вас не будет.

Гагарин протянул листок — пропуск на троих, с золочеными буковками наверху, указывающими кто его дает. Промышленник оторопело уставился на бумагу, потом перевел взгляд на Гагарина.

— Б… Благодарю, но…

— Пустяки. Успехов племяннику, поклон вашей супруге, — момент узнавания был, пожалуй, самым приятным в этих Гарун аль-Рашидовских вылазках. Наверное, это его, Гагаринский способ попасть в Историю, через сотни лет помнить будут именно его простоту, доступность, 1народность 0, то есть именно то, чего на самом деле нет. Или все-таки есть?

Развивать размышления дальше было некогда. Потом, на досуге. Успеется.

14

Он попросил воды. Не то, чтобы ему действительно хотелось пить, просто последний час в голову шли паскудные мысли. Авось, рассеются от питья. Все равно, никакого другого отвлечения не было.

Воды ему принесли — в поильнике, такой кружке с трубочкой, чтобы можно было пить полулежа, и, пока он пил, сестра держала его за плечи. Прислониться-то не к чему! Палатка. Потом сестра вытерла ему рот, и пообещала позвать врача. Зачем врача? Но он не противился: положено, значит, положено. Может, порядок такой — после питья врачу показываться. Мало ли. Врач не спешил, и ефрейтор опять стал задумываться. Вот приходил кто-то, расспрашивал, кажется? Зачем? Нечто изменится жизнь, пуля из него выскочит и рана затянется? Он попытался вспомнить точно, кто же это приходил, вроде недавно, совсем недавно, но казалось — минули дни, месяцы. Лекарство. Очень сильное лекарство. Хмельное.

— Как, Евтюхов, водичка?

Он не сразу понял, что обращаются к нему. С таким лекарством и ханжи искать не нужно.

— Мокрая, господин доктор, — величать врача «благородием» не поворачивался язык. Не «благородия» было жалко, но казалось — ни к месту, благородиев кругом хватало, но до ефрейтора дела благородиям было мало, а это вон возится, лечит. По службе, по обязанности, но…

— Сухую в другой раз получишь. Если понравится. А кроме питья еще чего-нибудь… хочешь?

— Не понял, господин доктор. Домой хочу.

— Домой… Ниночка, катетер приготовьте, — это он сестре милосердия. Катетер. Иностранное слово. За такие слова наказывали нещадно, бац-бац по мордасам в учебной части. Матерное слово не то, чтобы прощалось, тоже влетало, но — снисходительно, мол, ты смотри, не со своим братом говоришь. А за иностранное могли отпуска лишить, увольнительной — наверное.

— Вас срочно этот… из Особого… — сестра милосердия держала в руке прозрачный сосуд странной формы.

— Ох, — доктор вздохнул. — Тогда ты сама…

— Ты, милый, лежи спокойно, — женщина откинула одеяло.

Он скосил глаза и тут же отвел их. Срамота. Правда, если не смотреть, то ничего и не чувствовалось. Краем глаза он видел, как женщина взяла резиновую трубочку и… Нет, лучше о другом подумать. Почему так — в синеме все сестры милосердия молодые и красивые, красивые по-барски, тонкие, узкие в кости, а на деле — бабы хоть в оглобли ставь да паши? И то, работа не легкая… Синему им показывали часто, раз в месяц — точно, за время службы он пересмотрел картин больше, чем за всю жизнь. Они, картины, ему нравились. Все было, как в жизни, только лучше. Про войну бы поменьше. Конечно, была и смешная синема, про дурачка-коминтерновца, что постоянно падал в длинной шинели, плохонькой, дырявой, в дыры эти постоянно вываливался харч, патроны, гранаты, секретный приказ, любовное письмо… Смешно. В госпитале, говорят, синему еще чаще показывают.

— А ты боялся, — женщина, одной рукой держала на весу сосуд теперь полный янтарной жидкостью, другой набросила на него одеяло.

— Я не боялся, — возразил он. Что за жидкость? Пиво? Он вдруг понял, застыдился.

— Ладно-ладно, лежи. Поправляйся.

Она ушла. Ефрейтор посмотрел на лежавшего у дальней стеночки. Тот по-прежнему молчал, и дышал тихо, едва слышно. Вот к тому доктор почему-то не подходит. Даже странно.

— Земляк! Эй, земляк!

Но ответом было прежнее сопение.

Может, заразный? Но таких, кажется, держат отдельно. Контуженый?

Он поправил одеяло. Руки слушались, пальцы шевелились проворно, споро. А его пугали ранением. Или нет? Прошлое было зыбким, нечетким, особенно сегодняшнее, вчерашнее. Что раньше — помнилось лучше.

Захотелось есть. Нестерпимо, по-волчьи, рвать зубами, глотать, не разжевывая. Начала представляться еда, въявь — жирный борщ, мясо, сало, хлеб. Когда ж поесть дадут? Или раненым не положено?

Голод прошел столь же внезапно, что и появился, и запахи пищи, что доносились до него, переносились легко, спокойно.

— В соответствии с приказом я эвакуирую раненых, — весело, громко говорил доктор. Ефрейтор смотрел в щель полога, но ничего не видел.

— Вы не можете отправить Евтюхова до окончания расследования!

— Увы, рад был вам содействовать, всем, чем мог, но — приказ!

Голоса удалялись.

Значит, скоро повезут в Кишинев. Все к дому ближе.

— А вот обед. Сейчас кушать будем, — женщина была другая, не та, что недавно приходила. — Борщ у нас вкусный, наваристый. Доктор разрешил, пусть, говорит, нашего борщу похлебает, — она села на табурете рядом с ефрейтором, пристроила котелок и попыталась кормить его с ложки.

— Я сам, — он забрал ложку и начал черпать борщ — почти такой, что недавно привиделся.

— Не спеши, не спеши. Сейчас раненых мало. А после борща — мамалыга. Тоже вкусная.

Мамалыги не хотелось, но он, верный привычке, съел все. Дело солдатское. Когда еще придется поесть.

— А… А ему почему не дают? — он мотнул головой в сторону второго..

— Кому? Ах, Ванечке… Он у нас не обедает. Аппетита нет. Ты за него не переживай, он после наверстает. Кушай.