Тень Аламута - Басирин Андрей - Страница 51

– Голову? Удивительные собачки. Был и у меня похожий случай: снесли одному бунтовщику голову, а она катится по ковру и кричит: «Караджахи! Проклятье тебе, что спал с моей женой!»

Мысли эмира скакали в причудливом беспорядке. Каждое слово девушки находило отклик в его душе. Если бы только душа его не была душой солдата…

– А у раиса Халебского была жена, я слышала: брови изогнутые, словно лук, сама тонкая, будто тетива…

– Точно! Воевали мы, помнится под Азазом. Был там один Убайдаллах – сволочь редкостная. Выпрется под лагерь и ну стрелы пускать, племянник шакала. В один день двадцать человек положил. Стреляет и орет: «Сделай из меня тетиву, эмир, если поймаешь! Сделай из меня лук!»

– И?.. – Глаза девушки округлились.

– Через три дня мы его поймали. Тимурташ хотел отрубить голову, но я упросил его не делать этого. Вместо того я вырвал Убайдаллаху ногти, а потом содрал с него кожу, начиная с кончиков пальцев через плечо и спину и снова через плечо с другой руки. Из этой кожи я свил тетиву, которой и удавил мерзавца Убайдаллаха. Потому что нечего воинов ислама позорить.

Марьям поздно сообразила, что ей надо было не рассказывать самой, а направлять разговор в нужное русло. Подобно большинству мужчин, эмир любил поговорить о себе.

А еще больше он любил бахвалиться:

– Эти все халифы, эмиры – они ж как дети малые. Укажи одному, что брат его – поражающий и возвышающийся, так и он того же захочет. Думаешь, я Сирию силой войск возьму? Желай Аллах, чтобы города склонялись только перед сильным, он не дал бы людям разума. А уж я первый из людей. Величайший и светлейший.

К утру Балаку стало худо. Раны его воспалились; пришлось поднимать Зейда. Старый лекарь готов был отлупить Марьям полотенцем, да эмир не дал. И прогонять не позволил, заставил помогать целителю: чем-то Марьям ему по сердцу пришлась.

За беспокойствами, за бессонной ночью голова у Марьям сделалась дурная-дурная. И легкая. Закроешь глаза – мысли мечутся, странные, причудливые. Мысли эти подобны цветным камушкам в реке: для детей богатство, а взрослым – мусор. Как не хочется открывать глаза…

– К вам Усама, повелитель… – шепчет сундучок у входа.

– Какой Усама? – сердятся подушки голосом Зейда. – Что за Усама? Никого не нужно!

Усама… Усама…

Марьям открыла глаза. В шатер заглядывал давешний посыльный – харранец-сморчок. Всё стало на свои места, и мир сделался колючим и неудобным.

Спину давит горка красного дерева, на коленях – голова Балака.

– Зови, – хрипит эмир. – Наградить я его хотел… Крепко наградить!

Марьям сжалась. Полог откинулся, и вошел Усама. Взгляд шейзарца равнодушно скользнул по лицу девушки. Не узнал… Вот и все ее ночные беспокойства.

– Повелитель! – склонился Усама перед Балаком. – Прибыли осадные машины. Я поговорил с манбиджским муллой… верно, повелитель знает его – высокий такой, хромой. С посохом.

– И? – Балак приподнялся на локте.

– Он рассказал кое-что интересное. Благодарение Аллаху за то, что произойдет сегодня между нами и манбиджцами! Стену города продолжают чинить. Мулла проболтался об этом. Есть место, где кладка совсем свежая, а значит, она непрочна.

Глаза Балака засверкали.

– Надо установить там осадные машины. Разнесем на раз. О славные вести!

– Если всё пойдет удачно, завтра будем в городе. Надо выбрать место, где поставить машины.

Уж на что Балак лежал пластом – развалина развалиной! – а вскочил, как мальчик:

– Да что же я лежу? Немедленно отправляемся! – И схватился за кольчугу.

Зейд в ужасе замахал руками:

– Аллах поразил повелителя слабоумием! Утомительный бой, рана, бессонная ночь… Госпожа, хоть вы остановите эмира!

– Что ты бормочешь, старик? – Брови Балака сошлись на переносице. – Я хорошо себя чувствую. С этой невольницей мы вели поучительную и приятную беседу. Без пагубных излишеств. И нет у нее власти указывать мне, что делать!

Лекарь потупился. Нечасто ошибался он в играх возвышения и опалы. Учение ибн-Сины в приложении к вельможным интригам Зейд постиг в совершенстве. Великий целитель Ал-Хусейн ибн-Сина писал свой «Трактат о любви», имея в виду минералы и субстанции. Зейд переиначил его науку на свой лад. Сродство и различие чиновников, естественное тяготение вельмож к невольницам и золоту – о, Зейд мог написать об этом трактат не хуже своего учителя.

«Поторопился я, – подумал он. – Посеял предусмотрительность, приблизив к повелителю эту невольницу, но время жатвы еще не настало. Эмир не вполне привязался к девочке».

– Внимание и повиновение, повелитель.

Марьям вновь стало страшно. Ей уже виделось, как шейзарец рассказывает эмиру о леопарде и выпавшем письме к Жослену. Как наливается дурной кровью загривок Балака. Говорят, эмир обожает обычаи степняков. Это когда лошади разрывают изменника на части… Бр-р-р!

– Пресветлый эмир!.. – пискнула она и осеклась под бешеным взглядом Балака. Пресветлый эмир в советчиках не нуждался. Он и сам знал, что делать.

Кольчуга полетела в лицо лекаря. Зейд не успел увернуться, и стальная бляха рассекла ему бровь.

– Шайтан побрал бы твои советы, Зейд! Я распух от твоих снадобий, как лягушка. Уж и в доспех не влажу. Клянусь небом и землей, отныне я глух к твоим словам. Навсегда!

Сказав это, эмир вышел из шатра. Марьям прислушалась. Одно слово прозвучало громче и явственнее других, и девушка обмерла.

Это слово было – «леопард». Или послышалось?

ПРАВЕДНОСТЬ РОШАНА ФАРРОХА

Весь обратный путь Рошана душил смех. Истинно сказал когда-то христианский пророк: кесарю – кесарево, а богу – богово. В смысле: занимайся своим делом и не лезь в то, чего не понимаешь.

Ассасина из него не вышло. Он удачно переоделся, неузнанным проник в лагерь, отыскал Марьям и Хасана, но и всё. Его великолепный план – вывести обоих из лагеря – с треском провалился. Ох, как не вовремя рыцарь в желто-зеленом плаще напал на Балака!

Оставалось полагаться на естественный ход событий. Аша – мистическая сила, закон и понимание – окутывала Рошана. Несмотря на то, что его план провалился, гебр чувствовал, что победил. Тут удачно оброненное слово, там намек… Балак запутался в его сетях. Каждое движение лишь приближало развязку. Фаррох еще не знал как, не знал – отчего, но чувствовал, что эмир обречен.

Завтрашнего дня он не увидит.

Осталось разобраться с Исой и быть наготове. Керим отпустил его под честное слово. Кто знает, быть может, по цитадели уже носятся стражники. Факелами размахивают, пленника ищут. Казначей – мерзавец, но мерзавец обыденный – такой, каким любой бы стал на его месте. Не стоит его подставлять под удар.

Звуки шагов вязли в сонной расслабленности цитадели. Рошан торопился. Через стену он перебрался сквозь закрытый вьюнком пролом. Знай Балак о нем, ему бы не потребовалось и штурма. Тяжело оборонять стену, которая рассыпается на камешки…

– Стой, кто идет? – гортанно выкрикнул стражник.

– Это я, Абдукерим. Я, твой ненавистный десятник, – отозвался Рошан. – Пришел проверить караулы. Отчего это ты на посту спишь?

– Никак нет, десятник! – вытянулся в струнку воин. – Сон для меня запретен. Нешто понимание далеко от нас? Запретное есть запретное, а дозволенное есть…

– Да? – перебил Рошан. – А это что?

Воин тупо заморгал. Аллах велик! Что за чудо? Только что коридор был пуст, и нате вам: девы бесстыжие в легких шелках бегают. На полу ковер расстелен, а на нем чего только нет! Икра, рыбы жареные, куропатки кожицей масляной лоснятся. И каша просяная – с курагой, изюмом, финиками и инжиром – так сладким паром и исходит. В кувшинчике вино финиковое!

А за занавесями – Сабих ибн Васим. Глаза пучит, усы топорщит:

– Встать, Абдукерим!

Страж вскочил:

– Я!

– За бдительность твою и заслуги перед Манбиджем назначаю тебя сотником. Над всеми десятниками начальником.

– Ох, хорошо-то! – радуется стражник. – Ох сердце затрепетало от известий таких. И что, я могу десятнику своему по щекам надавать?