Одиночество Новы - Соренсен Джессика - Страница 4

– Доброе утро, Нова. Я так рад, что ты дома. – Дэниел сидит в костюме с галстуком, пьет грейпфрутовый сок и ест тост без масла.

Они с мамой женаты уже три года, и он неплохой человек, всегда заботится о маме и обо мне. Но очень уж он заурядный, правильный, а иногда просто нудный. Дэниел никогда не заменит мне отца, с его непредсказуемостью, безрассудством и прямотой.

Я плюхаюсь на стул и ставлю на стол локти:

– Доброе утро.

Мама достает из буфета миску и поворачивается ко мне со встревоженным лицом:

– Нова, солнышко, я хочу спросить на всякий случай: ты нормально себя чувствуешь… здесь, дома? Если что, можно отвести тебя к психотерапевту, и таблетки свои ты ведь не бросила пить?

– Нет, мама, не бросила, – со вздохом отвечаю я, опускаю голову на руки и закрываю глаза. Я сижу на успокоительных таблетках с того самого утра, как это случилось. Не знаю, есть ли от них на самом деле толк или нет, но психотерапевт прописал, вот я и пью. – Таблетки пью каждое утро, а вот на терапию перестала ходить еще в декабре. Она мне не помогает, только зря время отнимает. – Они же там все время хотят, чтобы я рассказывала о том, чту увидела в то утро, как себя вела, почему, а я не только говорить, даже думать об этом не могу.

– Да, я знаю, милая, но когда ты здесь, это многое меняет, – тихо говорит мама, вспоминая, через какой ад я заставила ее пройти, пока не уехала. Не спала, плакала, резала вены. Но теперь все в прошлом. Я уже гораздо меньше плачу, и руки зажили.

– Со мной все в порядке, мама. – Я открываю глаза, выпрямляюсь и сцепляю пальцы в замок. – Так что прошу тебя, пожалуйста, очень-очень большое пожалуйста, медом политое и сахаром посыпанное, – хватит уже спрашивать.

– Ты прямо как твой отец… любой разговор переведешь на сладости, – хмурится мама и ставит миску на стол. Во многом она очень похожа на меня: длинные каштановые волосы, тоненькая фигура, россыпь веснушек на носу, но ее голубые глаза куда ярче моих, от них чуть ли не искры летят. – Милая, я понимаю, ты все время говоришь, что с тобой все в порядке, но у тебя такой грустный вид… Знаю, в университете у тебя дела идут неплохо, но сейчас ты дома, и все, что случилось, опять совсем рядом, прямо через дорогу. – Она открывает ящик буфета, достает большую деревянную ложку и захлопывает ящик, толкнув его бедром. – Я боюсь, как бы тебя не начали преследовать воспоминания, когда ты опять так близко… от всего этого.

Я неотрывно смотрю на свое отражение в микроволновке из нержавеющей стали. Отражение не очень ясное. Лицо у меня искажается и расплывается, как в кривом зеркале. Но если чуть склонить голову набок, то вид почти нормальный.

– Со мной все в порядке, – повторяю я, видя, какое у меня делается пустое лицо, когда я это говорю. – Воспоминания – это просто воспоминания.

И правда, не все ли равно, какие у меня воспоминания, я ведь не вижу того, что, знаю, снова разорвало бы мне сердце. Несколько ступенек, ведущих туда, где оборвалась жизнь Лэндона, и минуты безмолвия потом, перед тем, как я отключилась. После этого я изо всех сил постаралась снова сшить свое разорванное на кусочки сердце, пусть вышло и не так уж аккуратно.

– Нова, – вздыхает мама и начинает мешать в чашке ложкой. – Нельзя стараться все забыть, пока ты это не проработала. Это опасно.

– Забыть – и значит проработать. – Я беру яблоко из корзинки на столе. Мне не хочется спорить. Прошлое осталось в прошлом, где ему и место.

– Нова, милая… – с грустью произносит мама.

Она вечно пытается меня разговорить. Одного она не понимает: я не вспомню, даже если очень постараюсь, а стараться я не стану. Как будто в мозгу образовался еще один мозг и он не пропускает эти мысли, потому что стоит только их выпустить, как они превратятся в реальность. А я этого не хочу, не хочу снова стать той, какой была. Не хочу помнить его таким.

Я вскакиваю со стула и перебиваю ее:

– Я, наверное, сегодня у бассейна посижу, и Делайла, должно быть, скоро зайдет.

Мама робко улыбается, хочет еще что-то сказать, но не решается, не зная, как это на меня подействует. Я не могу ее винить. Это ведь она нашла меня тогда на полу в ванной, хотя на самом деле все было не так страшно, как ей показалось. Я просто хотела понять, чту он чувствовал, что творилось у него в душе, когда он решился на это.

– Как хочешь… – разочарованно хмурится мама.

Я киваю, беру из холодильника банку содовой и, обняв маму, иду к раздвижной стеклянной двери.

– Да, я так хочу.

Мама с трудом глотает комок в горле, словно вот-вот заплачет, – ей кажется, что она теряет дочь.

– Ну, если тебе что-то будет нужно, я здесь. – И она снова отворачивается к своей миске.

Она повторяет мне это с моих тринадцати лет, с тех пор, как папа умер у меня на глазах. Я никогда не откликалась на эти ее слова, хотя мы всегда были в хороших отношениях. Говорить с ней о смерти – да и вообще говорить на любую тему – это мне не поможет. Сейчас я не смогла бы с ней беседовать, даже если бы захотела. Сейчас у меня есть только молчание – оно мое лекарство, мое спасение, мое убежище. Выйди я из него – и я услышу звуки того утра, увижу кровь и почувствую невыносимую боль. А если я это увижу, мне придется наконец признать, что Лэндон мертв.

Я не люблю незнакомых мест. Они вызывают у меня тревогу, мне трудно думать… трудно дышать. Один из психотерапевтов, к которым я ходила поначалу, поставил мне диагноз – обсессивно-компульсивное расстройство. Не знаю, прав ли был этот доктор – вскоре он уехал из города, и его сменил какой-то практикант, который решил, что у меня просто депрессия и тревожность, – и вот теперь я уже год и три месяца глотаю успокоительные таблетки.

Непривычный вид заднего двора разносит в клочья мое хрупкое психическое равновесие, и до бассейна я добираюсь целую вечность. К тому времени как я подхожу к шезлонгу, я уже знаю, сколько шагов мне понадобилось, чтобы дойти до него, сколько секунд – на то, чтобы сесть, а потом – сколько еще секунд прошло, пока не появилась Делайла и не села рядом. Знаю, сколько камней на дорожке, ведущей к крыльцу, – двадцать два, сколько ветвей дерева прикрывает нас от солнца – семьдесят восемь. Только одного не знаю: сколько секунд, часов, лет, десятилетий пройдет, пока я выйду из этого навязанного самой себе оцепенения. Ну почему я ничего не заметила? Наверное, когда я решусь по-настоящему взглянуть в лицо своим самым мрачным мыслям, только тогда смогу наконец по-настоящему пережить горе. Вот почему я все время считаю, вот почему стараюсь сосредоточиться на цифрах, а не на чувствах, которые живут в душе, плавают у самой поверхности, но все же скрыты под водой.

Мы лежим в шезлонгах на заднем дворе, бассейн у нас за спиной, солнце так и печет, мы загораем в купальниках. Делайла – моя лучшая подруга уже около года. Странно, что мы подружились так внезапно. В старших классах мы учились с ней в одной школе, но никогда даже толком не разговаривали. У каждой был свой круг общения, а у меня к тому же был Лэндон. Но когда это случилось… когда он умер… я осталась одна и последние недели в школе стали для меня пыткой. А потом я встретила Делайлу. Она говорила со мной по-человечески и не смотрела так, будто я сейчас рассыплюсь на части. Мы нашли общий язык, и, честно говоря, я уже не представляю, что бы сейчас без нее делала. Делайла всегда рядом, она учит меня получать удовольствие от жизни и напоминает, что жизнь на земле еще не кончилась, хоть она и коротка.

– Господи, тут что, всегда так жарко? – Делайла обмахивает лицо руками и зевает. – Раньше вроде бы прохладнее было.

– И мне так кажется. – Глаза у меня закрыты, да еще и солнечные очки на них. Я вслепую шарю рукой по столику, стоящему между нами, пока не натыкаюсь на стакан чая со льдом. Беру его, ставлю себе на локоть, делаю глоток и открываю глаза. Они долго были закрыты, и в них сразу начинают плясать пятна. – Можно пойти в дом, – предлагаю я и ставлю стакан. Кручу его на столе, пока он не встанет точно на то место, где от него остался круглый влажный след, а потом вытираю губы тыльной стороной ладони и снова откидываю голову на спинку шезлонга. – У нас кондиционер есть.