Живым не брать - Щелоков Александр Александрович - Страница 22

— Борис, ты не прав, — Гусь понял, что с первых шагов экспедиции обострять с сержантами отношения не в его интересах. — Ежели бы все упиралось в деньги, то я бы и с кровати не слез. Деньги искать — дело милиции. Но этот сученыш людей поубивал.

— Пусть бы и сейчас им милиция занималась.

— Нет, в таком деле я никому довериться не могу. Они его, конечно, словят, а вот толк какой? Вон в Ростовской области два ублюдка расстреляли караул. Своих товарищей по службе. Положили шесть человек. Захватили оружие и подались в бега. Собирались ограбить банк и уехать в Бразилию. За такое раньше шлепнули бы без разговоров. «Вышку», как уголовники называли смертную казнь, боялись самые крутые рецидивисты. А что теперь? Передадут дело в суд. Там поволынят и приварят обоим по пятнадцать лет. И что? В наше время неимущие старики тоже срок тянут, хотя и вне зоны.

— Что поделаешь, правосудие…

— Правосудие? Нет, сынок. Правосудие, когда суд правый. Не по политике, а по совести. Нам до такого не дожить. Наши государственные паханы думают не о народе, а о своем заграничном авторитете. Боятся, что о них не так подумают в Европе. В Штатах смертная казнь есть, но ни один английский орд не гавкнет против. А на нас можно. Подумай, подонок убил человека. Даже двух, трех, а то и больше. Ему от силы приварят пятнадцать лет отсидки. Он напишет письмо в Москву. Там есть добрый дядя писатель Пришлепкин. Так по-моему. Он добьется для подонка если не полного помилования, то срок скостит.

— Может так и нужно? Считается, что у государства нет права отбирать у людей жизнь.

— Кончай, Гмыза. Не трави душу. Что значит у государства нет права отбирать у людей жизнь? Мы говорим не о людях, а о подонках. В то же время меня два раза направляли в Чечню. Как говорят, в горячую точку. С отсроченным смертным приговором. И ни у одной собаки не мелькнуло мысли, не взыграла совесть как можно распоряжаться моей и моих товарищей жизнями, если у государства нет права её отбирать? Барин приказал одних мочить в сортире, а на других у него рука не поднимается. Сегодня в Чечне убивают по пять-шесть солдат в день. Это можно, да? А вот шлепнуть преступника нельзя. Это не гуманно. Да пошли они все… Короче, сынок, общество должно знать: цена загубленной по умыслу жизни — другая жизнь. Ты её забрал у кого-то, пожалуйста, отдай свою.

— Это вы так говорите, поскольку вашего друга убили.

— Капитана Буркова?

— Нет, прапорщика Щербо, — уточнил Караваев.

— И опять, Борис, ты не прав. Убили моих сослуживцев и потому не обязательно были они моими друзьями или нет. Думаешь, если бы несчастье случилось с тобой, я бы не рванулся этого поганца искать?

— Что, в самом деле пошли бы?

Караваев над такой возможностью не думал, и объяснение Гуся воспринял как неожиданное откровение. Прапорщик посмотрел на сержанта пристально.

— Я тебе давал основания сомневаться во мне?

— Не…

Тем не менее после такого разговора Гусь счел необходимым укрепить в своих спутниках решимость более сильными стимулами.

— Догоним, поймаем, — сказал он раздумчиво, — всем вам выйдет награда.

Рогоза с улыбочкой, которую в другое время Гусь запросто стер бы с его лица словами, вроде «зубы не скалить, а чистить нужно», спросил:

— Что, получим медали?

— Больше.

— Сделают нас героями России? — тут же подначил Гмыза.

— Больше.

— Что же? — теперь Рогоза всерьез стал теряться в догадках.

— Я вас всех троих подведу под досрочный дембель.

— Честно? — Гмыза посмотрел на прапорщика испытующе.

— Был бы верующим — перекрестился.

— А вы без веры…

— Не, ребята, грешить не стану. А вот честное пионерское дам. Как вернемся — иду к комбригу.

— Ну-у, — скептически протянул Караваев, — так он нас и отпустит.

— Будьте уверены, я петушиное слово знаю. Ни дня держать не станет.

— Забито, — сказал Рогоза, — лично я прапорщику верю. Он не трепач…

Гусь гнал свой отряд ускоренным шагом. Сам он шел впереди уверенно и размашисто. За ним, поругиваясь про себя, поспешали сержанты. Каждые полтора часа Гусь устраивал привал, разрешая подчиненным разуваться, разводить костер, сушить носки, пить воду, курить и слегка перекусывать. Сам в такие минуты заводил разговоры «за жизнь», считая, что понимание обстановки в стране и в мире помогает людям относиться к своей службе с большей сознательностью.

— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку что? Повсюду разброд и шатание. — Гусь помолчал, пережевывая сухарь. — Ладно, ничего, допрыгаются. Допечет народ бардак и захочется диктатуры. Призовут к власти генерала Лебедя, он вам, ланцепупам, порядок быстренько наведет.

Рогоза усмехнулся. Он представил генерала Лебедя на месте прапорщика Гуся: «Россия, равняйсь! Смирно! И не шевелись, гавно такая!» Гусь заметил усмешку, хотя она скользнула по губам сержанта как одинокая тучка, на миг закрывавшая солнце.

— Чо лыбишься, Рогоза?

— Так просто, товарищ прапорщик, — одна мысля пришла в голову.

— И какая она?

— Мысля? Усомнился, что наш народ обрадуется дисциплине строя.

— А кто его будет спрашивать, наш народ?

— Как же иначе? — осторожно высказал сомнение Караваев. — Ведь демократия…

— А вот так, милый, и будет. Демократия — это соблюдение прав и обязанностей. С правами у нас все в порядке. Их каждый знает. А выполнять обязанности заставит дисциплина.

— Каким образом? — спросил Гмыза.

— Самым обычным. Так сказать, методом публичного убеждения. Допустим, электрички ходят набитые, а пассажиров с билетами — раз-два и обчелся. Такой поезд остановят на перегоне. Команда: все на выход с предъявлением билетов. Билета нет? Налево. Есть? Возвернись в вагон. Потом всех «зайцев» под автоматы…

— Товарищ прапорщик, — Гмыза смотрел на Гуся, не понимая шутит тот или говорит всерьез, — так там же тысяча людей будет, не меньше…

— И что? Положишь тысчу, убедишь миллион. Что такое тысча? Да за месяц в стране на автодорогах погибает больше. По собственной воле. Зато других убедит до конца дней, что ездить надо с билетом.

— Ну, вы даете! — охнул Рогоза с возмущением.

— Ради себя, что ли? — Гусь реагировал спокойно. — Только ради пользы общества.

— Может обществу это и не надо, — высказал сомнение Караваев.

— Кто его об этом будет спрашивать? Ты вот сам до армии знал, что тебе надо?

— Знал.

— И что?

— Что мне армия до фени. И без неё прожил бы.

Сержанты сдержанно засмеялись. С одной стороны это была правда, с другой она могла разозлить Гуся, который, как и все крупные начальники, правду любил не очень что бы. Но Гусь не рассердился.

— Любить и защищать родину — священный долг.

— Ну уж, нет! — Караваев на такие штучки не покупался. — Любить место, где вылупился на свет ещё можно. А вот защищать надо ту землю, на которой тебе жить хорошо.

— Не стану спорить. Но все же тебе армия кое-что дала. Разве не так?

— Что именно?

— Скажи, ты до армии обувь сам себе чистил?

— Не-е…

— Вот и разница. Попал в строй, тебя научили пользоваться ваксой и щеткой, и стал ты человеком. Разве не так? А теперь возьмите засранца Чикина. Я ему сколько раз делал замечание за грязную обувь? Тысячу или две? Он не воспринял. Вот это все и вылилось в преступление. Перестрелял товарищей. Как его действия объяснить иначе?

Гусь взял полешко и подложил его в костер. Пламя оживилось, огонь затрещал, облизывая новую добычу.

— Ладно, хватит о политике, — предложил Гусь. — А то мы так договоримся до борьбы противоположностей. Рогоза, лучше расскажи анекдот.

— Про прапорщиков?

— Тебе так и хочется мне гадость подсуропить. Ты что, садист?

— Хорошо, расскажу про лейтенанта.

— Давай, валяй.

— Командир танка спрашивает механика-водителя: «Иванов, что главное в танке?» — «Орудие». — «Нет». — «Броня». — «Нет». — «Тогда гусеницы». — «Нет, Иванов, главное в танке — не бздеть».