Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина - Страница 37

— Ой, — сказал кто-то, обернувшись. — А вы… тут?

— Тут, — мрачно ответила Евдокия, не зная, как быть дальше.

Отругать за безделье?

Или ватрушку попросить? Или не попросить, но, пользуясь положением, изъять? В конце концов, обедать на рабочем месте…

— А булочки хотите? — шепотом поинтересовалась новенькая чернявая продавщица.

— Хочу.

— С чаем? — уточнила вторая, на всякий случай от новенькой отодвигаясь.

— С чаем…

Пускай. Все одно сегодня день странный…

Кружку подали, и ватрушку в руку сунули, и усадили, правда не в кресло — кресла стояли исключительно для посетителей, из красного бархата, с позолотою обильной, — но на унитаз, застеленный чистым покрывалом.

— Тихо сегодня? — поинтересовалась Евдокия, чтобы хоть как-то нарушить воцарившуюся тишину.

— Тихо… — хором вздохнули продавщицы.

Ватрушка была удивительно сладкой, травяной чай — ароматным. И с каждым глотком его становилось легче. Исчезала непонятная тяжесть, и желание немедля вернуться домой уходило, и мысли появлялись, этакие нехорошие мысли про ведьмаков и проклятия.

Головную боль.

Грача.

Про сестриц дорогих, которым было бы в радость, случись с Евдокией какое несчастье.

И, верно, задумалась она прекрепко, оттого и не услышала, как зазвенел колокольчик, возвещая о появлении клиента, и продавщицы, позабывши о ватрушках, поспешили к двери, дабы клиента оного встретить…

— Дуся! — Сей бас заставил вздрогнуть и очнуться. — Дуся, ты тут!

— Тут, — согласилась Евдокия и поспешно слизала с пальца сахарную пудру.

— Дуся! Я счастливый тебя видеть!

— А я уж как рада… — Она поднялась аккурат вовремя для того, чтобы уклониться от объятий. — Вижу, у тебя все хорошо…

За прошедший год Аполлон изменился мало, разве что обрел некий столичный лоск, во всяком случае, нынешняя рубаха его, ярко-алая, шелковая, расшитая по вороту псевдонародным орнаментом, явно была куплена в центральной лавке. Как и полосатые штаны, перехваченные золоченым кушаком. Золотые Аполлоновы кудри были завиты и уложены, обильно смазаны воском и бриллиантином, отчего казались литыми. И Евдокия испытала преогромное желание пощупать их.

— Плохо! — возвестил Аполлон и, верно в избытке чувств, ударил себя в грудь кулаком. Кулак был внушителен, и грудь загудела.

А может, не грудь, но железный статуй, которого Аполлон держал под мышкой.

— У меня все плохо!

Он даже всхлипнул и статуй поставил на крышку ближайшего унитаза.

— Ты погляди только!

Статуй оказался козлом, слегка кривобоким, на редкость тощим, как сказала бы матушка — лядащим. Левый рог его был чуть короче правого, спина поднималась горбом, а ноги и вовсе в стороны пузырями расходились.

— Козел, — сказала Евдокия и потрогала статую.

Металл был холодным.

— Козел! — Аполлон произнес это слово так, что сразу стало ясно: козел не просто так себе парнокопытное, но сокрыт в нем некий тайный, сакральный даже смысл. — Они вручили мне козла!

Он тоненько всхлипнул и смахнул пальчиком крупную отборную слезу, что выкатилась из левого глаза. Правый оставался сух и смотрел строго, ожидая от Евдокии сочувствия.

Но ныне не было у нее желания козлам сочувствовать.

От продолжения беседы ее избавил тот же колокольчик и новые посетительницы, вид которых напрочь лишил Евдокию способности мыслить здраво, если сия способность, конечно, еще оставалась при ней.

— Аполлон! — Густой бас Гражины Бернатовны заполнил зал. — Аполлон, мальчик мой!

— Полечка, ты ведешь себя не совсем верно…

— Мой сын сам знает, как себя вести!

— Комиссия ждала благодарственной речи… мы приготовили фуршет… — Брунгильда Марковна сделала попытку обойти свекровь, но была остановлена взмахом могучей руки.

— Твоя фуршета никому не надобна! — Гражина Бернатовна ступала тяжко, важно. В новом парчовом платье, с юбками столь пышными, что не ясно, как они в дверь прошли-то, она гляделась весьма внушительно. — Полечка, ты страдаешь?

— Страдаю. — Аполлон смахнул вторую слезу. — Мама! Они мне козла сунули!

— Полечка, ты все неправильно понял…

— Мой сын страдает! — возвестила Гражина Бернатовна, краснея лицом.

А Евдокия мысленно отметила, что красное лицо с цветом платья весьма гармонирует… почти как широченный воротник, на котором голова Гражины Бернатовны лежала, будто бы на блюде.

Высокую прическу ее украшали восковые яблоки и груши, а из темечка торчало длинное петушиное перо. Когда Гражина Бернатовна наклонилась, Евдокия разглядела и птичку, крохотную колибри, не то свившую гнездо, не то запутавшуюся в темных, явно подкрашенных волосах.

— Я чувствовала, что этим все закончится! — От голоса Гражины Бернатовны позвякивали хрустальные подвески на люстре, а тяжкая ее поступь заставляла покачиваться и унитазы. Из-под вороха юбок, щедро отделанных кружевом, выглядывали квадратные носки кавалерийских сапог. — Чувствовала всем своим материнским сердцем! А оно не вреть!

— Матушка! — взревел Аполлон, попытавшись увернуться от матушкиных объятий. — Они… козла… мне…

От обиды нижняя губа Аполлона выпятилась и затряслась, нос непостижимым образом сделался длинней, а лоб — уже, отчего само лицо обрело престранное сходство с козлиной мордой. Евдокия перевела взгляд на статую.

И вновь на Аполлона.

Красота неописуемая.

— Полечка, солнышко… конечно, они вручили тебе козла. Они всем козлов вручают. — Брунгильда Марковна была в желтом. Платье из яркой парчи, щедро расшитой стеклярусом, облегало тощее ее тело, узкие рукава подчеркивали неестественную худобу рук, а в треугольном вырезе виднелись полупрозрачные, синюшные какие-то ключицы.

— Ты… знала?!

О, сколько праведного возмущения было в этом голосе.

— Знала, — покаялась Брунгильда Марковна, поглаживая козлиные кривые рога. — Это не просто козел…

Она вздернула остренький подбородок, смерив Гражину Бернатовну взглядом, полным превосходства.

— Это Познаньский Козел! — Ударение Брунгильда Марковна поставила на первом слоге. — Тот самый Познаньский Козел, который вручается за особые достижения…

Она перевела дыхание и ткнула в круглый козлиный глаз.

— За индивидуальность. Непримиримость… за яркий талант…

Аполлон шмыгнул носом и на козла посмотрел без прежней обиды.

— Получить Познаньского Козела — это величайшее счастие! Мне стоило немалого труда уговорить пана Стрижецкого, чтобы номинировали именно тебя…

— Полечка — гений! — Гражина Бернатовна подобралась к козлу с другой стороны и ткнула в бок кривоватым пальцем. — Полечка и без твоей помощи получил бы любого козла… хоть познаньского, хоть краковельского…

— Ай не скажите. — Брунгильда Марковна скрестила руки на впалой груди. — У Макицкого сын давеча сборник поэтический выпустил. А у Бружневича новая аманта, тоже литературою балуется… да и остальные имеют кого продвинуть. Вы не представляете, какая в этой среде конкуренция…

— Ты мне про конкуренцию не сказывай…

— А вам, мама, ни про что сказывать не надобно. Вы слишком закостенелы…

— Я костенелая? — Гражина Бернатовна уперла руки в бока, и юбки ее опасно качнулись. — Это я-то костенелая? На себя глянь!

— Дуся, — Аполлон дернул Евдокию за рукав, — Дуся… они сейчас снова…

— Между прочим, ныне стройность в моде…

И Евдокия решилась:

— Идем, только тихо…

— А вам, мама, не мешало бы заняться собой… вы слишком много едите.

— Ты меня куском хлеба попрекаешь?! — взвизгнула Гражина Бернатовна, хватаясь за козлиные крутые рога. — Поля, твоя жена меня не уважает!

— Я не уважаю?! — Брунгильда Марковна от козла не отступилась и схватила его за тощую заднюю ногу. — Да я вас так уважаю, что слов нет! А вы меня…

— А за что тебя уважать?!

— Я вашего сына в люди вывела! — Брунгильда Марковна дернула козла на себя, но отпускать сей символ вящей гениальности сына Гражина Бернатовна не собиралась.