Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина - Страница 24

— Вы… вы неверно все поняли! Я на волкодлака охочусь!

— Я невинная жертва твоей похоти…

Она покачнулась, оседая на Гавриила всем своим немалым весом.

— И молю не чинить вреда… я сделаю все… — пообещала она, дыхнув в лицо мятой.

…крик о помощи, донесшийся из покоев панны Акулины, встревожил всех обитателей пансиона «Три короны».

Залаяли шпицы панны Гуровой, отозвалась на их голос ленивая дворняга, прикормленная кухаркой из жалости. Захлопали двери, и в коридор выглянул пан Зусек, вооруженный преогромной, устрашающего вида секирой.

— Откройте, полиция! — раздалось следом.

И пан Зусек секиру опустил, бросив:

— Не волнуйся, дорогая. Полиция уже здесь.

Его супруга, обычно молчаливая, на редкость нелюбопытная, в коридор не выглянула. Сам же пан не спешил возвращаться. Он был босоног и нелеп в длинной ночной рубахе, с секирой в одной руке и ночным колпаком в другой.

И панна Гурова, обладавшая воистину удивительной способностью знать все и обо всех, заметила:

— А где это вы сегодня гуляли?

— Нигде! — нервозно ответил пан Зусек.

— Я слышала, как ваша дверь отворялась. — Панна Гурова запахнула цианьский халатик с золотыми драконами на спине.

— А мне представлялось, что вы давеча на слух жаловались.

— Не настолько. Ваша дверь отвратительно скрипит!

Появление полицейских заставило панну Гурову замолчать. Пятерка померанских шпицев, как на взгляд пана Зусека обладавших на редкость скверным норовом, под стать хозяйскому, прижались к ее ногам. Глаза-бусины следили за каждым движением пана Зусека, и тому вдруг подумалось, что секира — вовсе не то оружие, которое поможет, если…

— Откройте, полиция! — Городовой бухнул кулаком в дверь.

— Господа, господа… прошу вас… произошло недоразумение… — Пан Вильчевский, хозяин пансиона, появился со свечами и метлой, которую отчего-то держал под мышкой, и когда кланялся — а кланялся он часто, суетливо, — прутяной хвост метлы поднимался. — Верно, панне Акулине пригрезилось…

— О да, ей часто грезится в последнее время, — бросила панна Гурова и скрылась в своих покоях.

Пан Зусек последовал ее примеру.

Дверь он прикрыл, оставив узенькую щелочку. Не то чтобы пан Зусек любил подсматривать, нет, он лишь предпочитал быть в курсе происходящего. Особенно ежели все происходило в непосредственной близости от его особы.

Он и разглядел что полицейских, от которых в коридоре стало тесно, что тощего мужичка в красных трусах. Его вели, скрутивши руки за спину, а он порывался что-то объяснить… но тычки под ребра заставляли его замолчать.

— Что там, дорогой? — спросила Каролина, позевывая.

— Видать, вор пробрался… — Пан Зусек повесил секиру на крючки, которые самолично вбил в стену и тем немало гордился: в отличие от многих, он — человек хозяйственный.

— Вор… какой ужас…

— Не бойся, дорогая. Я тебя защитю! — пообещал пан Зусек, погладивши секиру. Затем надел сползший было колпак, поправил сеточку для волос — при его профессии выглядеть надлежало должным образом — и пятку поскреб.

— Я знаю, любимый. — Каролина села в постели. — Но, быть может, пусть полиция разберется?

Полиция ушла.

Лишь из соседнего нумера, если прислушаться — очень-очень хорошо прислушаться, — доносились сдавленные рыдания панны Акулины.

— Я сразу поняла, что он не просто так здесь появился. — Панна Акулина рыдала профессионально, самозабвенно и почти искренне. — Он был так… огромен… силен… что могла я, слабая женщина, противопоставить его силе?

— Может… того… медикуса? — Полицейский, широкую грудь которого баронесса фон Хоффель соизволила орошать слезами, пребывал в растерянности. С одной стороны, было велено запротоколировать показания, а с другой… женщину было жаль.

Вон как изволновалась вся.

— Нет… медикус не поможет… — Панна Акулина всхлипнула и, оторвавшись от груди, заглянула в серые полицейские очи. — Я чувствую себя потерянной…

— Так это… может, того… выпить?

— Кларету?

— Кларету нет… самогон имеется.

Панна Акулина, упав в кресло, махнула рукой. Она не имела ничего против самогона и фляжку приняла с благодарностью.

— Вы представить себе не можете, что я испытала… — Она занюхала самогон рукавом халатика. — Оказаться наедине с этим… с этим…

— Не волнуйтеся… посадим.

— За что?!

— За все, — жестко отрезал полицейский. — Заявление подадите…

Отчего-то вспомнились печальные, преисполненные мольбы глаза незнакомца…

— Нет, — покачала головой панна Акулина. — Мальчик поддался страсти… все мы были молоды… все мы…

И фляжку протянула. Полицейский принял, глотнул…

— Это да, — сказал он. — От я сам, помню… когда за женкой своею ходил… ох она и норовистая была…

— А вы женаты?

— Вдовый, — признался полицейский и фляжку протянул. — В позатом годе не стало… хорошая была баба… большая… прям как вы…

Панна Акулина зарделась и вновь всхлипнула, для порядку.

— Бедный парень… совсем обезумел от любви…

— Во-во… ненормальных ныне развелося… на той неделе один, не поверитя, залез на окно и кукарекать стал… а другой и вовсе вены резал из-за любови.

— Как романтично…

— Оно, может, и романтично, — возразил полицейский, усы оглаживая, а усы у него были знатные, толстенные, соломенного колеру, — а как по мне, так… вы не забижайтесь, панна Акулина, на простого-то человека… я так вам скажу. Дурь это все, от безделия исходящая. Вот кабы…

…проговорили они до утра.

И когда за окном забрезжил рассвет, квелый, блекло-розовый, что застиранные панталоны, панна Акулина вынуждена была признать, что зевает.

То ли самогон стал причиной тому, то ли беседа с сим милым человеком, что слушал о ее жизни внимательно, да еще и по ручке гладил, успокаивая, но заснула она быстро, и в кои-то веки сны ее были спокойны. В них панна Акулина вновь блистала на сцене. И благодарная публика рыдала от восторга… а под ноги сыпались цветы и драгоценные камни, все как один, преогромные…

Хороший был сон.

И пан Куберт, намедни обещавшийся заглянуть, был рядом, покручивал свой ус да приговаривал:

— Так-то оно так, панна…

А темные глаза его лукаво поблескивали, обещая, что сие знакомство будет долгим…

Глава 8,

в которой речь пойдет о семейных неурядицах и обидах

Евдокия мяла платок. Она собирала его в горсть, стискивала влажный батистовый комок, будто бы он был виновен во всех сегодняшних неприятностях. И, опомнившись, руку разжимала.

Выдыхала.

Вдыхала.

Злилась на корсет, который с каждой секундой все сильней стискивал тело, на нижние рубашки, ставшие вдруг жесткими, на платье… на себя, дуру ряженую.

Княгиня Вевельская… будущая… а разоралась, что торговка на рынке… и то иные торговки себя приличней ведут. И накатывала странная тоска до глаз слепых, до слез, готовых пролиться по взмаху ресниц. И сидела Евдокия, не моргая, к окну отвернувшись.

Лихо молчал.

А Себастьян ерзал от нетерпения.

Что оставалось?

В окно глядеть, на луну круглую, сытую… на мостовую, светом лунным залитую, на дома и дерева, которые стояли, подернутые будто бы туманом… и от тумана этого вновь глаза резало.

Что с нею?

Неужто так обидно было услышать от Богуславы… та ничего не сказала… ничего такого, что Евдокия вспомнила бы.

И, уронив платочек, Евдокия стиснула виски ладонями. Надобно вспомнить…

Был Себастьян.

И беседа в парке… и возвращение в дом… кажется, тогда она о Лихославе беспокоилась… о том, где был… а Себастьян обещал, что братца найдет… и ведь нашел, да в таком виде… почему-то вид этот вызывал глухое раздражение.