День джихада - Щелоков Александр Александрович - Страница 4

Приказ… Номер… Дата. Краткое содержание:

Полуян положил приказ на стол текстом вниз. Посмотрел на командира полка. Будничным спокойным голосом спросил:

— Расписаться?

Мохнач, ожидавший, более эмоциональной реакции, облегченно вздохнул.

— Да, и проставь время. Оно для тебя уже пошло.

Полуян неторопливо достал из кармана шариковую ручку, нажал на стерженек и четким каллиграфическим почерком вывел слова: «ЧИТАЛ. ПОСЫЛАТЬ И ВЕСТИ В БОЙ НЕОБУЧЕННЫХ СОЛДАТ ОТКАЗЫВАЮСЬ». Расписался. Поставил дату и время. Чтобы не возникло сомнений, рядом с подписью печатными буквами вывел: «ПОДПОЛКОВНИК ПОЛУЯН».

Повернул лист к Мохначу так, чтобы тот мог прочитать написанное.

Мохнач вперил взгляд в ровные синие строки. Лицо его стало медленно наливаться краской. Он поднял глаза на Полуяна.

— Ты что, охренел?! Ты же приказ изговнял! Это что, теперь так шутят?

Полуян выдвинул из-под стола крепкий, сколоченный полковыми умельцами табурет, устало на него опустился.

— Слушай, Всеволод Яковлевич. Какие шутки? Я не министр обороны Грачев, который с парашютно-десантным полком грозился Грозный взять. Мой батальон для таких подвигов не годится. Хочешь правду? Впрочем, ты ее и без меня знаешь. Ехать сейчас в Чечню, значит везти туда живые заготовки для обратного груза «двести». Чтобы не тратиться на перевозку гробов, я сейчас возьму автомат и положу ребят прямо здесь, на месте. Тебя это устроит?

Мохнач со всего маху врезал кулаком по столу. Срывающимся голосом закричал:

— Подполковник Полуян! Встать!

Полуян взглянул на командира с нескрываемым презрением. Ответил спокойно:

— Сядь-ка лучше ты сам. И давай подумаем, как не усугублять ошибок.

Мохнач, обычно нахрапистый, уверенный в своем праве в разговорах с подчиненными постоянно брать верх, подрастерялся. В глубине души он понимал, что это несложно — дать команду, построить солдат, погрузить в самолет — и айда от океана к Кавказским горам. Потом — раз, два! — и вперед, на убой. Все очень просто. Элементарно. Многие из остриженных пацанов с большими, торчащими из-под беретов ушами полягут в первой же стычке. Стрелять не научены. Взаимодействовать не умеют. Другие «сломаются», попав под обстрел. Сдвинутся по фазе. И только немногие, кому на роду написано выжить и не сломаться, станут волками. На всю оставшуюся жизнь злобными и беспощадными. Какими уже стали те, кто дерутся на другой стороне. И вряд ли возможны иные варианты, поскольку те, кого приказано бросить в бой, совершенно не готовы к войне.

Люди, построенные в шеренгу, — еще не батальон, и чтобы сделать стриженых пацанов настоящими солдатами, их надо учить и гонять, гонять и учить. В полку даже стрельбы не проводились. Взводные изнуряли новобранцев на огневой подготовке, обучали прицеливаться по мишеням без патронов, «на сухую». Но Мохнач знал и другое: раз приказ есть — умный или дурной, — его следовало выполнять. Беспрекословно, точно и в срок. Кривя душой, чувствуя себя подлецом, он все же сказал:

— Брось, Полуян. У тебя ребята хорошие. — Мохнач делал все, чтобы подчеркнуть свое миролюбие. — Что уж ты на них так?

— Точно, хорошие. С ними и пивка выпить можно и на заграничных языках поговорить. «Шпрехен зи дойч»? «Ду ю спик инглиш»? Они это все проходили в школе. Этого не отнимешь. Но воевать их мы не учили. Из троих взводных двое — вчерашние студенты.

— Ладно, комбат, кончай дурить. Иди и приказывай собираться.

— Что значит дурить?! — взорвался Полуян. — Ты видел моих вояк? Видел?

— Не волнуйся. Научатся. А мы с тобой как начинали? Да, были учения. Потом сразу Афган. И начались мучения. Все, чему учились, пришлось двинуть по боку. Разве не так?

Мохнач зачем-то сгреб со стола в подставленную ладонь невидимые глазу крошки. Ссыпал их в корзину для бумаг. Посмотрел на плексиглас, покрывавший стол, дунул, словно сметал пыль.

— Так, да не так. — Полуян не собирался сдаваться. — Когда мучения идут после учения — это терпимо. А вот посылать ребятишек сразу со школьной парты в бой — это преступление.

Мохнач был неплохой психолог. Он знал: способ есть. Надо только действовать «натурально».

Мохнач вновь ударил кулаком по столу. Покраснел в приступе гнева.

— Трус! Ты трус, Полуян! И боишься даже самому себе в том признаться! Ты хочешь прикрыть свою шкуру заботой о солдатах? Не выйдет! Спаситель хренов!

Оскорбление больно ударило по самолюбию комбата. Не будь Полуян обучен сдерживать свои эмоции, врезал бы командиру в зубы. И поскольку был значительно крупнее, Мохнач наверняка влип бы в стену и не очухался даже при счете «десять». Но холодный разум подавил эмоции, чуть было не захлестнувшие комбата.

Нет, не о собственной чести и гордости тут речь. Эту честь он уже замарал отказом выполнять приказ. Потому что нет для офицера позорней проступка, чем отказаться идти в бой. От такого вовек не отмоешься. Но сейчас для него главное было не в том, чтобы выбраться из дерьма, в которое сам же залез. Он хотел уберечь ребят, необученных, не обкатанных ни на одном ротном учении, спасти их, не дать поубивать до того, как они станут солдатами.

Да, все ребята играют в войну. В городах бегают по задворкам среди мусорных баков, в селах — по огородам и пустырям, стреляют друг в друга из палок. Орут истошно: «Пух! Пух! Ты, Васька, убит! Васька, падай! Пух! Пух!» И все прекрасно, весело, горячо.

Но война настоящая, которую Полуян знал и видел, это не «Пух! Пух! Васька, падай!». Это огонь и смерть, после которой не встают с земли ни Васьки, ни Ахметки, ни Джоны. Это запах тлена, крови, пороховой гари. Вы его нюхали, господин верховный главнокомандующий? Нет, конечно. И не вам приходится вести в атаку, гнать под пули пацанчиков, которых не обучил за неимением времени, не сделал солдатами офицер Полуян. Значит, погнать их в бой для Полуяна куда худшее преступление, нежели отказаться выполнять приказ.

6

Старый, отслуживший все мыслимые сроки автобус «Икарус», рожденный в Венгерской Народной Республике, пережили свое государство, и вторую Родину — Советский Союз, и теперь отчаянно скрипя кузовом и дребезжа подвеской на каждой выбоине, катил в аэропорт.

Выехав за городскую черту краевого центра, «Икарус» набрал скорость. В открытые створки окон врывался свежий степной ветер, раздувал пузырями голубые, выцветшие занавески.

Без остановки проехали пост ГАИ — кирпичную двухэтажную будку с круговым смотровым балконом, часть которого нависала над дорогой.

Рейсовые автобусы, следовавшие в аэропорт, здесь не задерживали и не досматривали. Два милиционера с автоматами АКС-74У и в серых бронежилетах, надетых на форменные рубахи, проводили машину взглядами.

Рахман Мадуев, сидевший на переднем кресле в левом ряду, поднялся с места, выбрался в проход. Пристально посмотрел на троих своих сообщников, сидевших в разных местах. Те, встречаясь взглядами с командиром, утвердительно кивали, извлекая оружие из тючков, которые держали на коленях.

— Всем сидеть! — Рахман постарался крикнуть так, чтобы слова его звучали дико и свирепо. — Захват!

Одним взглядом Рахман окинул салон. Двух девчушек, сидевших в глубине автобуса и игравших с куклой — они изображали, как кукла ходит по сиденью, и хихикали. Пожилую женщину в зеленой вязаной кофте; глаза женщины, увеличенные стеклами очков, испуганно таращились. Двух мальчишек справа у окна; эти совсем не испугались — сидели, подталкивая друг друга локтями.