Свободные от детей - Лавряшина Юлия - Страница 13

— Ой, извини!

Помолчав, она все же спрашивает, сочувственно сморщив лицо:

— Неужели до сих пор так больно?

— До сих пор? Только одиннадцать лет прошло.

— О господи! — бормочет сестра и переплетает свои пальцы с моими.

Ей кажется, что от такой близости ладоней мне станет легче. С чего бы? Но руку я не отнимаю. В конце концов, у нее сегодня день рождения, обижать ее грешно. Да и нельзя сказать, что мне неприятно это пожатие.

— Какая тишина, — говорит Лера шепотом. — Тебя это не угнетает?

— Угнетает? Нет. Я люблю тишину.

— А я ненавижу, — вдруг вырывается у нее.

Теперь уже мне приходится удерживать ее руку.

— Тихо-тихо, — приглушенно говорю я и только в следующую секунду соображаю, что как раз тишины-то ей и не хочется.

— У нас такой молчаливый дом! Слишком большой. Огромный! Я когда-нибудь потеряюсь в нем окончательно.

Опять это ее страдание о детях, сказывающееся даже в устройстве сада: повсюду выглядывают из-за деревьев и беседок смешные гномики в ярких колпачках, и деревянные чурбачки вокруг стола под навесом желтеют на разном уровне — повыше, пониже… Пока на те, что повыше, взбираются только наши вездесущие племянницы, но Лера все еще не теряет надежды.

Только мне, кроме них двоих, известно, что Егор страдает бесплодием — последствия службы в армии, когда их, новобранцев, отправили тушить чернобыльский реактор. Никакой защиты у них, естественно, не было… Все врачи говорили ему в голос, что он еще должен радоваться: жив остался, и лучевая болезнь его не иссушила. Карьеру сделал на славу благодаря репутации героя-чернобыльца, которого сразу по комсомольской линии продвинули. Теперь свой банк у него, как и у всех, кто успел взбежать по лестнице незабвенного ВЛКСМ. Хоть и не из первой десятки банк, но на жизнь хватает. А что детей не будет, так разве это трагедия, когда детские дома переполнены — выбирай на вкус.

Но Лера боится усыновления. С моей подачи начиталась ужасов о том, что все брошенные дети имеют врожденную зависимость от алкоголя или наркотиков. Не все, конечно, однако пойди найди здоровенького, без признаков наследственной шизофрении или физического уродства. Кажутся хорошенькими и несчастными, полные страдания глаза в пол-лица, на снимки в Интернете с подписями вроде «Найди меня, мама!» смотреть больно. А возьмешь, потом проклятая генетика проявится, начнет воровать у приемных родителей, бегать из дома, душу им рвать в клочья.

Моя знакомая по цеху вела литературную студию в одном из детдомов, к одной юной поэтессе прикипела сердцем. Действительно талантливая девочка была, я читала ее стихи… И Лариса удочерила Светку, хотя своя дочь была — Машка. Но стихов не писала, может, даже назло матери, но, скорее, просто не дано было. А Ларисе чудились тихие вечера в свете старого торшера, обмен стихотворными строчками, совместные поиски новых рифм… Слияние душ, будь оно не ладно.

Деньги из дома исчезать стали сразу. А уже через месяц Светка до полусмерти избила Машку, которая хоть и была старше на год, но закалка-то не та, не в детдомовской стае выросла. Забрала лучшие ее вещички и исчезла.

Кажется, ее так и не нашли. Ларисе она даже записки не оставила. А родная дочь ее не простила, уехала к бабушке на Урал, не побоялась от Москвы оторваться.

Лерке я такого счастья не пожелаю, и в подробности этой истории посвятила, чтобы ей хорошо представлялось, что к чему. С тех пор она как-то особенно затосковала — выхода нет. Небольшой мебельный салон, который ей подарил Егор, чтобы хоть чем-то себя радовала, для Леры тот же дом, только интерьер чаще меняется. Как ни заеду к ней, пара покупателей слоняется между диванами и столиками, продавщицы компьютерный пасьянс раскладывают. А Леру все устраивает, ей так комфортно: все идет, как идет. Новых партнеров она даже искать не пытается, проверенные ее вполне устраивают. Никакой жажды риска.

Она сама говорит: «Вся энергия в нашей семье тебя досталась. Если б я умела работать, как ты, и была такой же авантюристкой, то уже стала бы первой в этом бизнесе».

Откликом вспоминается последняя авантюра, которую я задумала буквально пару часов назад — омолаживающие роды. И сердце вдруг останавливается на миг: вот же выход для нас обеих!

— Черт, как же я раньше-то не додумалась?!

Сестра смотрит на меня с недоумением:

— Ты о чем?

Но мне нужно сначала прокрутить в голове: чтобы Лерка родила от другого, пусть и от анонимного донора, и речи быть не может. Егор ревнив, как Отелло, даром что светловолосый и голубоглазый, как викинг. Он любит мою сестру просто как-то неправдоподобно: я специально вынюхивала — никаких сплетен о нем, ни малейших подозрений. Хотя банкиру вроде как по статусу положено. Но у них с Лерой все по-настоящему, как должно быть, но не бывает. Как даже у нас с тобой не было, ведь любовница у тебя имелась. Я.

— Слушай, — начинаю осторожно, — у меня тут родилась такая мысль…

Она прерывает меня:

— Мне уже страшно… Когда у тебя такой голос, это значит, что ты задумала что-то зверское.

Ей, наверное, вспомнилось, как я по молодости занимала денег под проценты, чтобы издать книгу, и потом тебе пришлось меня выручать. Или то, как решила разводить голых китайских собак… Или как проиграла в казино все деньги и все золото, что на мне было, и звонила ей, умоляя, чтобы Егор подкинул немного — отыграться. Я была уверена, что отыграюсь. Но Леркин муж выволок меня оттуда чуть не за шкирку и пригрозил, что, если я еще раз зайду в подобное заведение, он упечет меня на принудительное лечение. Это было уже после того, как Элька дала себе слово близко не подпускать меня к гипнотизирующим огням казино, и мне пришлось пойти туда одной.

Я похлопываю гладкое колено сестры, похожее на перламутровую раковину. Хорошо представляю, как хочется любому мужчине прижаться к такой красоте губами…

— Не бойся, детка. Это никак не связано с деньгами.

— Тогда что?

Произношу нарочито равнодушным тоном:

— Я вот подумываю: а не родить ли мне?

Ловлю в темноте ее взгляд. Спокойное лицо сестры нервно передергивается:

— Что?

— Слышала про омолаживающие роды? По-моему, самое время… К тому же мне с чисто профессиональной точки зрения просто необходимо в конце концов узнать, что женщина испытывает во время беременности и родов.

Лера откликается не сразу. Сидит, опустив голову, будто боится взглянуть мне в глаза и прочесть в них то, во что ей так хочется и страшно поверить.

— Ты же никогда не хотела ребенка, — наконец произносит она. — Ты говорила, что ты цветы и те забываешь полить… Сколько у тебя уже засохло?

— Цветовод из меня никакой, это точно, — соглашаюсь я без обиды. Попробовала бы она что-то подобное сказать о моих книгах.

Кусая губу, выскальзывающую из-под ее ровных зубов, Лера нетерпеливо спрашивает:

— Что ты с ним будешь делать?

— Отдам тебе.

Ее молчание затягивается, и мне уже начинает казаться, что она решила, будто я над ней издеваюсь. Но когда я собираюсь переубедить ее, Лера тоскливо шепчет, сцепив на затылке руки, придавив голову:

— Господи, как ты можешь так говорить об этом… Таким тоном! «Отдам тебе» — словно о безделушке какой-то речь.

— Хорошо, — смиряюсь я. — Пусть будет так: я рожу его для тебя. Так лучше? Не коробит?

Лицо ее обращено ко мне вполоборота — так оно мне особенно нравится, о чем Лера, конечно, не догадывается. Густые ресницы ее взволнованно бьются, словно мотылек попался в ловушку, поверив в свет.

— Так ты всерьез?

— А то! Я тебе первой говорю об этом.

— Родить и отказаться? Ты сможешь?

— Родить и оставить — не смогу. Родить и просто отказаться в роддоме — тоже не смогу. Не настолько я прогнила… Но если тебе нужен этот ребенок…

Она вскрикивает быстрее, чем я успеваю закончить:

— Нужен!

И вдруг вскакивает, точно в ней происходит взрыв той самой энергии, которой Лере всегда не хватало. Она рывком ставит меня на ноги и, обхватив за шею, благодарно прижимается всем телом. Сестра выше меня, я утыкаюсь ей в грудь. Она у нее такая, что и рожать не требуется.