Слуги Государевы. Курьер из Стамбула - Шкваров Алексей Геннадьевич - Страница 53

Казаки спешились вслед за атаманом, повели коней в поводу к перевязи. Старый Укконен жестами показывал им дорогу.

Его старуха срочно готовила снедь нехитрую деревенскую. По этому случаю Укконен сам забил кабанчика, несколько кур. Казаки помогали. Кто-то вызвался принести воды, кто-то расставлял широкие деревянные столы и лавки прямо на улице. Трапезничать решили здесь, во дворе усадьбы, на свежем воздухе.

Своих молодых невесток, что жили с Укконеном, а вместе с ними и Миитту, он спрятал в овине и приказал сидеть молча, не высовываться. Но женское любопытство взяло вверх над страхом, и к вечеру они потихоньку выбрались из своего убежища, чтоб посмотреть, как ведут себя незваные гости. Так и увидела Миитта того молодого казака…

Казаки вели себя и вправду смирно. Вместе с Укконенами приготовив трапезу, уселись за столы, усадили хозяев, помолились и, перекрестившись несколько раз, принялись за еду. Выпили вина, что всегда имелось у зажиточного хозяина, повеселели. Трапезу закончили так же, как и начинали — молитвой. А потом начались их забавы. Вечерело уже. Казаки разложили костры, расположились кружком вокруг них. Пели, плясали, опять пели и снова плясали.

Тот молодой казак сразу понравился Миитте. И красотой, и лихостью. Она уже и думать перестала о своем Матти, да и не ощущала себя никогда его женой. Ночь одну были-то всего вместе, да и то Матти напился и проспал. Утром, еще непротрезвевшего, его уже погнали в строй. А больше мужчин и не видела Миитта в своей жизни.

Допоздна гуляли казаки. Затем атаман поднялся, и разом веселье кончилось. Не споря казаки разошлись по избам, что отведены были им на ночлег, и лишь караульные, закутавшись в тулупы, остались у костров. А наутро казаки, проснувшись, высыпали гурьбой на берег, умывались в проруби, кидались друг в друга снегом. Все с шутками да с прибаутками. Появились финские ребятишки. Они не понимали русскую речь, но, видя казаков совсем не страшными, сначала боязливо, а потом все смелее и смелее подходили поближе посмотреть на них. Казаки, особливо кто постарше, радовались детям, доставали из своих бездонных карманов незатейливые лакомства — кусок сахара, сухарик. Гладили по головам белокурым, что-то говорили ласково. Видно, скучали отцы и по своим далеким семьям.

Опять готовили вместе со старухой Укконен обед, дрова кололи, баню топили. Невзирая на запрет старого Укконена, появились на свет Божий его невестки, а вместе с ними и Миитта. Помогали свекрови обед готовить. Казаки, молодух заметив, приосанились, бороды расчесывали, усы закручивали. Заигрывали, но не обижали. Атаман строго посматривал и, заметив не в меру ретивых, осаживал словом.

Пошла Миитта за водой к колодцу, а тут как тут молодец вчерашний. Лицом чист, пригож, нос с горбинкой, голова кудрявая, в кружок стриженая, глаза темные с бесинкой. Губы улыбаются, зубы ровные белые. Заступил дорогу, что-то говорит — на ведра показывает. Отдала Миитта казаку ведра. Тот подхватил, пошел рядом. И говорит, и говорит без умолку, только все непонятное. У колодца воды набрал да прямо из ведра и сам напился. И текла вода ледяная под полушубок овчинный, прямо на грудь богатырскую. А рубаха белая, ворот расстегнут, крест на груди медный, потемневший от времени. Напился казак. Опустил ведро на землю да в глаза посмотрел Миитте. Аж в груди у нее зашлось, как утонула она в глубине его глаз темных. Отвернулась, пошла быстро-быстро, только слышно было, как скрипел снег и догонял ее казак с ведрами.

Потом была баня, казаки голые выскакивали да в снег бросались. Остудившись, опять ныряли в клубы пара в распахнутую дверь бани. Старая Айно гнала прочь невесток, ругалась, чтоб на мужиков не пялились.

Вечером снова пели, снова плясали. Теперь уже и женщины, и ребятишки сидели неподалеку, наблюдали. Снова плясал тот молодой казак. Снова сталь блестела в его руках, в кольца превращаясь. Только теперь смотрел он прямо на Миитту. А ее жег этот взгляд, до глубины проникал. И что-то неведомое, сладкое, истомное, поднималось внутри, подогревало и томило. Отводила глаза Миитта смущенно, лишь украдкой посматривала. А казак глядел неотрываясь.

Ночью Миитта услышала тихий стук в дверь. Поняла, что это пришел ОН… и как узнал-то? Забилось сердце. Боязно было, но радостно. Отворила дверь и потупилась стыдливо. А он обнял, прижал к груди своей широкой, поцелуями жаркими стал осыпать. И говорил что-то, говорил, целуя. Не понимала слов Миитта, но речь чужая, незнакомая, звучала так ласково, так нежно, что смысл становился понятен, ибо из сердца лились слова и сердцем ее принимались. Дыханье перехватило от поцелуев жарких, голова закружилась. Потянула за собой. Отдалась казаку со всем пылом уставшей ждать женщины, никогда дотоле не знавшей мужской любви. И даже острая боль, пронзившая ее на мгновение, уступила тут же место истоме сладкой. Кровь не испугала ее, она лишь крепче обняла своего возлюбленного. Так до рассвета самого любились они. С лучами первыми ушел казак, обняв и прошептав на прощанье:

— Люба ты мне, ох, как люба. Жди, вернусь я. Довоюем и вернусь. К Дону-батюшке увезу тебя. Женой моей будешь…

А наутро казаки уходили из деревни. Они ехали, покачиваясь в седлах, и дружелюбно махали руками вышедшим их провожать местным жителям. Миитта не показывалась. Спрятавшись, как и в первый день, она высматривала своего. А он вертелся на коне, все крутил головой по сторонам, пытался увидеть ее. Искал взглядом среди провожавших крестьян. Даже отстал от своих, все стоял на дороге, горячил коня. Наконец, раздался грозный оклик атамана уже издалека, казак с досады хлестнул коня плеткой, так что тот присел на задние ноги от боли, развернул его и с места послал в карьер.

«Данила …, Данила» — вот и все, что осталось у Миитты. Только имя. Это единственное, что поняла она из тех жарких, потом спокойных и снова пылких речей, что так сладко звучали из уст казака, пока любились всю ночь. Она потом много раз повторяла его имя, слегка растягивая на финский манер:

— Даниилла …, Даниилла.

Только имя. Все, что осталось у Миитты. Да сын, который сейчас сидел напротив, смотрел на нее, молчал и ждал ответа.

Посмотрела мать на сына, подумала: «Как же похож он на отца своего. Только волосом в меня. А так и лицом, и статью — вылитый Даниилла…» А вслух сказала:

— Отец твой — русский, Пекка. Казак он.

— Казак? — изумился сын, но быстро взял себя в руки. Встал, к матери подошел, обнял и поцеловал ее.

— Пойдем, айти, на улицу. Посидим на солнышке. А к вечеру баньку я натоплю, попариться охота, — показал, что разговор об отце закончен.

Миниха бесило регентство Бирона. Фельдмаршал маялся в раздумьях, не зная, что предпринять против «курляндского конюха», как называл он герцога в кругу близких людей.

Оставшись без поддержки Императрицы, Бирон тщательно продумывал каждый свой шаг. Он понимал — ошибки здесь, в России, заканчиваются на плахе, а если очень повезет, то в Сибири.

— Кто был наиболее опасен? Да все! Брауншвейгское семейство, как родители малолетнего Императора; Миних со своими амбициями великого полководца, мечтающего об отдельной короне; Елизавета, законная наследница и дочь Великого Петра. Елизавета…, — Бирон задумался уже не в первый раз о ней. — А если разыграть эту карту? Ее карту!

Регент заходил по кабинету, выглянул в окно. На улице виднелись рослые фигуры конногвардейцев, охранявших Летний Дворец. В задумчивости Бирон двигал лошадиной челюстью, поглаживал ее рукой. Блеск бриллиантов на пальцах, пламя свечей отражались в стеклах венецианских. Шел развод Конной Гвардии. Присутствие охраны успокаивало регента, выстраивало мысли в ряд.

— Женить. Своего Карла на Елизавете, а гольштейнского Карлушу на дочери. С двух сторон буду повязан узами брачными с родом петровским. А тогда можно будет думать, кого на престол возводить. Не этого же младенца, выродка брауншвейгского.

— Эй, кто-нибудь, — подошел к столу, взял колокольчик серебряный, позвонил. Дверь приоткрылась, на пороге застыл в почтительном поклоне лакей. — Генерала Ушакова ко мне. Срочно.