Террористы (Наёёмные убийцы) - Вале Пер - Страница 65

— Не думала я, что мать Джима такая, — продолжала она. — Такая бессердечная. Джим часто вспоминал родителей, и мне казалось, что он их очень любит. Но, может быть, он больше любил отца. — Она снова пожала плечами и добавила: — Вообще-то не все родители любят своих детей.

Мартин Бек понимал, что она намекает на собственных родителей, но часть укора принял на свой счет. У него самого не ладились отношения с сыном, Рольфом, которому шел двадцатый год. Лишь после развода, а вернее, уже после знакомства с Реей, которая научила его не бояться быть честным не только с другими, но и с собой, он решился признаться себе, что просто не любит Рольфа. Глядя теперь на суровое, ожесточенное лицо Ребекки, он спрашивал себя, как отражается на душе парня отсутствие отцовской любви.

Мартин Бек прогнал мысли о Рольфе и спросил Ребекку:

— Значит, ты тогда и решилась? Когда письмо получила? Она помешкала с ответом. Мартин Бек чувствовал, что ее тормозит скорее стремление к искренности, чем неуверенность. Он уже составил себе определенное впечатление о Ребекке.

— Да, — произнесла она наконец. — Тогда и решилась.

— Откуда ты взяла револьвер?

— Он у меня давно. Я его получила года два назад, когда умерла мамина тетя. Она любила меня, в детстве я часто у нее бывала, и, когда она умерла, мне по наследству достались разные вещи, которыми я играла у нее. В том числе и этот револьвер. Но я не вспоминала о нем до вчерашнего дня и даже не знала, что у меня есть к нему патроны. Я столько переезжала, и он все время лежал в чемодане.

— Тебе приходилось стрелять из него раньше?

— Нет, никогда. Я даже не была уверена, что он в исправности. Он, наверно, очень старинный.

— Старинный, — подтвердил Мартин Бек. — Ему не меньше восьмидесяти лет.

Мартин Бек не увлекался оружием и знал о нем только самое необходимое. Будь здесь Колльберг, он мог бы рассказать, что револьвер — фирмы «Харрингтон энд Ричардсон», тридцать второго калибра, образца 1885 года. Патрон «Ремингтон», 1905 года, свинцовая пуля без оболочки, латунная гильза с малым вышибным зарядом.

— Как же ты ухитрилась так спрятаться, что тебя не обнаружили? Ведь полиция оцепила весь остров и проверяла каждого, кто туда шел.

— Я знала, что премьер-министр будет в кор… корт… забыла, как это называется…

— Кортеж, — подсказал Мартин Бек. — Торжественное шествие, а в данном случае — колонна автомашин.

— Ну, в общем, вместе с этим американцем. Прочла в газете, куда они поедут, что будут делать, и решила, что церковь подходит лучше всего. Пришла туда вчера вечером и спряталась. И ждала всю ночь и день. Там нетрудно спрятаться, и у меня была с собой простокваша на случай, если проголодаюсь или захочу пить. В церковь заходили люди, наверно полицейские, но они меня не заметили.

Команда обалдуев, подумал Мартин Бек. Где им было ее заметить.

— И это все, что ты ела целые сутки? Может быть, все-таки поешь?

— Нет, спасибо. Мне не хочется есть. Мне ведь совсем немного надо. Большинство людей у нас едят слишком много. Да у меня есть в сумке кунжут и финики.

— Ну смотри, скажешь сама, когда еще чего-нибудь захочешь.

— Спасибо, — вежливо произнесла Ребекка.

— Наверно, тебе и спать-то не пришлось как следует эти сутки.

— Не пришлось. Ночью в церкви я немного поспала. Не больше часа. Очень уж холодно было.

— Нам не обязательно долго говорить сегодня, — сказал Мартин Бек. — Можем продолжить завтра, когда ты отдохнешь. Если хочешь, тебе дадут снотворного.

— Я не принимаю никаких таблеток, — ответила Ребекка.

— Наверно, тебе там в церкви было тоскливо. Что ты делала, пока ждала?

— Думала. Все больше о Джиме. Никак не привыкну к мысли, что он мертв. Хотя вообще-то я знала, что он не вынесет тюрьмы. Ему всегда становилось не по себе в закрытом помещении.

Помолчав, она продолжала с негодованием:

— Это ужасное, унизительное, бесчеловечное наказание. Как это можно, чтобы одни люди сажали других людей в тюрьму? У каждого есть право на жизнь и свободу.

— В обществе нельзя без законов, — объяснил Мартин Бек. — И законы необходимо соблюдать.

— Может быть. Ну а те, что законы выдумывают, — они так уж лучше и умнее других? Что-то мне не верится. Вот ведь Джима взяли и обманули. Он ничего дурного не сделал. Ничегошеньки. А его все равно наказали. С таким же успехом могли приговорить его к смерти.

— Джиму вынесли приговор по законам его страны…

— Ему вынесли приговор здесь, — перебила Ребекка, наклоняясь вперед. — Когда уговорили ехать домой и заверили, что он не будет наказан, тогда и вынесли приговор. И не убеждайте меня, что это не так, я вам все равно не поверю.

Мартин Бек и не стал ее ни в чем убеждать. Ребекка снова откинулась на спинку стула и убрала рукой прядь волос, упавшую на щеку. Он ждал, что она скажет дальше, не хотел перебивать ход ее мыслей вопросами или назидательными замечаниями. Немного погодя она снова заговорила:

— Я сказала, что решилась убить премьер-министра, когда узнала о смерти Джима. Это в самом деле так, но вообще-то я, наверно, подумывала об этом раньше. Теперь уже и не знаю точно.

— Но ведь ты говоришь, что только вчера вспомнила про револьвер?

Ребекка наморщила лоб:

— Правильно. Только вчера вспомнила.

— Если бы ты раньше надумала застрелить его, то и про револьвер, наверно, вспомнила бы раньше.

Она кивнула.

— Пожалуй. Не знаю. Я знаю только, что теперь, когда Джим умер, остальное не играет роли. Мне все равно, что будет со мной. У меня во всем мире есть только Камилла. Я ее люблю, но что я могу ей дать, кроме любви? Если ей суждено вырасти и жить в этом обществе, очевидно, надо приноравливаться к такой жизни. Я не могу научить ее этому. Я говорила себе, что она будет счастливее, если сумеет приспособиться к правилам, взглядам и законам, которые действуют в этой стране. Вообще я никогда не воображала, что ребенок принадлежит матери оттого, что она его родила. Хорошо бы, она оказалась достаточно сильной, чтобы самой определиться в жизни, когда станет постарше. — Ребекка поглядела с вызовом на Мартина Бека и добавила: — Вы, конечно, считаете, что все это безответственное ребячество, но я об этом очень много думала, правда.

— А я и не сомневаюсь. И ничего безответственного или ребяческого в тебе нет. Напротив. У тебя больше чувства ответственности, чем у большинства твоих сверстниц. К тому же ты правдива, а это тоже довольно необычно.

— Верно, — сказала Ребекка. — Все врут. Ужасно жить в таком мире, где люди врут друг другу. И думают, что так надо, чтобы устроиться в жизни. Да и разве может быть иначе, если даже те, кто всем заправляет и предписывает остальным, что делать и чего не делать, врут пуще всех. Как это можно, чтобы жулик и обманщик заправлял целой страной. Иначе его ведь не назовешь. Подлый обманщик. Я вовсе не рассчитываю, что руководитель, который его сменит, будет лучше, не такая я дура, но мне хотелось показать всем тем, кто нами правит и распоряжается, что нельзя без конца обманывать людей. Мне кажется, очень многие отлично понимают, что им морочат голову, но большинство слишком трусливы или равнодушны, чтобы рот открыть. Да и что толку протестовать или жаловаться, правителям-то наплевать. Им нет дела до простых людей, они только своей важной персоной заняты. Вот почему я его застрелила. Может, испугаются и поймут, что люди не такие уж тупые, как им представляется. Им плевать, если кто-то нуждается в помощи, плевать, если кто-то жалуется и шумит, оттого что не получает помощи, но на свою-то жизнь им не плевать. Но я…

Телефонный звонок перебил ее. Мартин Бек пожалел, что не предупредил, чтобы его пока ни с кем не соединяли. Наверно, Ребекка не часто бывала такая словоохотливая; когда он видел ее в прошлый раз, она показалась ему застенчивой и молчаливой.

Он взял трубку. Дежурная сообщила, что поиски адвоката Роксена продолжаются, но пока безуспешно.

Мартин Бек положил трубку, в ту же минуту раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Гедобальд Роксен.