Капитан Поль - Дюма Александр - Страница 33

В семь часов, услышав шаги Вальтера, который в это время уходил из замка, она, протянув руку, позвонила. Вскоре в дверях показался лакей во вчерашней ливрее; видно было, что и он тоже не спал всю ночь.

— Скажите мадемуазель д’Оре, что мать ожидает ее в гостиной, — приказала маркиза.

Лакей ушел, а маркиза, мрачная и безмолвная, приняла прежнее свое положение. Через несколько минут она услышала за собой шум легких шагов и оглянулась. Возле нее стояла Маргарита. Девушка с еще большей почтительностью, чем обычно, хотела поцеловать руку матери, но маркиза сидела неподвижно, словно не замечая намерения дочери. Маргарита опустила руки и стояла молча. Она тоже была во вчерашнем платье. Сон пролетел над землей, миновав замок Оре и его обитателей.

— Подойдите ближе, — сказала маркиза.

Маргарита сделала шаг вперед.

— Отчего, — продолжала маркиза, — вы так бледны и дрожите?

— Сударыня!.. — прошептала сухими губами Маргарита.

— Говорите!

— Смерть отца… быстрая и неожиданная… — заговорила Маргарита. — Ах, как много я в эту ночь выдержала!

— Да, — сказала маркиза глухим голосом, устремив на Маргариту взгляд: в нем затеплилась искра сочувствия, — да, молодое деревце гнется и облетает под порывами ветра, один только старый дуб выдерживает всю ярость бури. Я тоже, Маргарита, много страдала! Я тоже провела ужасную ночь, но посмотри на меня: видишь, я тверда и спокойна.

— У вас душа сильная и суровая, матушка, — сказала Маргарита, — но не требуйте той же суровости и силы от других людей, вы только сломаете их души.

— Но я и требую от тебя только повиновения, — сказала маркиза, опустив руку на стол. — Маргарита, твой отец умер, теперь старший в нашей семье Эмманюель. Ты сейчас должна ехать с ним в Рен.

— Я?! — удивилась девушка. — Мне ехать в Рен? Зачем же?

— Затем, что наша часовня слишком мала, чтобы справлять в ней вместе и свадьбу дочери и погребение отца!

— Матушка, — сказала Маргарита умоляюще, — мне кажется, благочестие требует, чтобы эти церемонии происходили не так быстро одна за другой.

— Благочестие повелевает исполнять последнюю волю умерших, — произнесла маркиза. — Посмотри на этот договор. Видишь: отец твой подписал первые буквы своего имени.

— Но позвольте спросить, сударыня, разве отец был в здравом уме и повиновался своей воле, когда он начал писать эту строку, прерванную смертью?

— Не знаю, мадемуазель, — ответила маркиза тем повелительным и ледяным тоном, что до сих пор подчинял ей всех окружающих, — не знаю. Знаю только, что намерение, с которым он действовал, пережило его; знаю только, что родители, пока они живы, представляют Бога на земле. Бог приказывал мне делать ужасные вещи, и я повиновалась. Поступайте как я, мадемуазель, повинуйтесь!

— Сударыня! — Маргарита стояла, не трогаясь с места, и говорила тем решительным тоном, что так пугающе звучал в устах маркизы и с кровью перешел к дочери. — Сударыня, вот уже три дня, как я, вся в слезах, совершенно отчаявшись, ползаю на коленях от ног Эмманюеля к ногам этого человека, от ног этого человека к ногам отца. Никто из них не захотел или не смог меня выслушать: страстное честолюбие и упорное помешательство оказались сильнее моего голоса. Наконец я дошла до вас, матушка. Теперь мы остались с вами лицом к лицу. Теперь только вас могу я умолять, и вы должны меня выслушать. Выслушайте же хорошенько, что я вам скажу! Если б я должна была принести в жертву вашей воле только свое счастье — я бы им пожертвовала, только мою любовь — я бы и ею пожертвовала, но я должна пожертвовать вам… сыном! Вы мать, я тоже, сударыня.

— Мать!.. Мать!.. — раздраженно проговорила маркиза. — Мать вследствие прегрешения!

— Пусть так, сударыня, но материнские чувства не обязательно освящать, они и без того священны. Скажите же мне, сударыня, — вы должны знать это лучше, чем я, — скажите мне: если те, кому мы обязаны жизнью, получили от Бога голос, говорящий нашему сердцу, то разве те, кто нами рожден, не имеют такого же голоса? И если эти два голоса один другому противоречат, какому из них следует повиноваться?

— Вы никогда не услышите голоса своего ребенка, — сказала маркиза, — вы никогда его не увидите.

— Я никогда не увижу своего сына? — воскликнула Маргарита. — Но кто же может поручиться за это, сударыня?

— Он сам никогда не узнает о своем происхождении.

— А если все-таки когда-нибудь узнает? — возразила Маргарита: суровость маркизы заглушила в ней дочернюю почтительность. — И если он придет и потребует у меня отчета о своем рождении?.. Это ведь может случиться, сударыня. (Она взяла в руку перо.) Что ж, и теперь прикажете мне подписать?

— Подписывайте! — приказала маркиза.

— Но, — продолжала Маргарита, положив на договор дрожащую, судорожно сжатую руку, — но если мой муж однажды узнает о существовании этого ребенка? Если он потребует от его отца удовлетворения за пятно, наложенное на его имя, на его честь? Если в поединке страшном, без свидетелей… в бою на смерть он убьет моего любовника и, измученный угрызениями совести, преследуемый голосом из могилы, лишится рассудка?

— Замолчите! — воскликнула маркиза в ужасе, еще не зная, случайно дочь говорит все это или потому, что каким-то образом узнала ее историю. — Замолчите! — повторила она.

— Так вы хотите, — не умолкала Маргарита, сказавшая уже столько, что не могла остановиться, — чтобы я, сберегая чистым и незапятнанным свое имя, имя других моих детей, заперлась на всю жизнь с безумным, отстраняя от себя и от него любое живое существо? Чтобы сердце у меня стало железным и ничего не чувствовало? Чтобы мои глаза стали бронзовыми и больше не плакали? Так вы хотите, чтобы я при жизни мужа оделась в траур, как вдова?.. Вы хотите, чтобы волосы мои поседели двадцатью годами раньше положенного срока?

— Молчите, молчите! — прервала ее маркиза, в чьем голосе угроза начинала уступать место страху. — Молчите!

— Так вы хотите, — продолжала Маргарита с горечью и болью, — чтобы я, дабы эта страшная тайна умерла вместе с ее хранителями, удалила от их смертного ложа врачей и священника?.. Вы хотите, наконец, — чтобы я ходила от одного умирающего к другому закрывать им не глаза, а рот?..

— Молчите! — вскричала маркиза, ломая руки. — Во имя Неба, молчите!

— Ну что ж, матушка, прикажите мне подписать, и все это сбудется. Тогда исполнится проклятие Господне: наказание за грехи родителей падет на детей до третьего и четвертого колена!

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнула маркиза, рыдая. — Неужели я еще мало была унижена, мало наказана?

Первые слезы матери охладили жар Маргариты. Она упала на колени и жалобно проговорила, став опять прежней кроткой и доброй дочерью:

— Простите меня, простите меня, сударыня!

— Да, проси прощения, бесчеловечная дочь, — сказала маркиза, подходя к Маргарите. — Как ты могла взять из рук вечного правосудия бич мщения и ударить им мать по лицу?!

— Пощадите! Пощадите! — воскликнула Маргарита. — Я сама не знала, что говорила, матушка. Вы довели меня до отчаяния! Я была вне себя!..

— Господи! Господи! — вскричала маркиза, подняв обе руки над головой Маргариты. — Ты слышал, что говорила мне моя дочь? Не смею надеяться, что ты, по своему великому милосердию, забыл слова ее, Боже мой, но в минуту кары вспомни, что я ее не проклинаю!

Она пошла к дверям. Маргарита хотела удержать мать, но маркиза обернулась к ней с таким страшным выражением лица, что Маргарита без приказания отпустила подол ее платья и, глядя ей вслед, застыла с протянутыми к ней руками, задыхаясь и не в силах произнести ни слова; когда маркиза скрылась, Маргарита упала навзничь с таким скорбным криком, что, казалось, горю удалось наконец сокрушить эту исстрадавшуюся душу.

XVII

Возможно, читателю покажется странным, что после оскорбительного вызова, сделанного накануне Полем Лектуру, дуэль назначена была не на утро, но лейтенанту Вальтеру, приходившему договориться с графом д’Оре об условиях поединка, было приказано соглашаться на все условия, кроме одного: капитан хотел драться не иначе как вечером.