Анатолий Собчак: тайны хождения во власть - Шутов Юрий Титович - Страница 39

Вернулся я к концу встречи. Пока мы ехали, жена Собчака, судя по всему, вконец потерявшая покой при резком переходе от ничтожности к величию, стала менторским тоном повествовать, как она возвышается над всеми, заставляя себя читать «обязательные для ее сегодняшнего уровня книги», восхищаться надлежащими этому же уровню художниками, писателями, артистами, дирижерами и режиссерами и, конечно, стремясь презирать тех, кого требует теперь презирать ее новое общественное положение. В общем, договорилась до того, что, в связи с высокой должностью мужа, нынче ее светлейший организм уже не воспринимает даже еду без нежного музыкального сопровождения разжеванного в желудок. Для этого она записала на магнитофон пасторальные мотивы в исполнении клавесина, скрипок, флейт, гобоя и фортепьяно. Причем под эту музыку требуется сидеть за обеденным столом сложив ноги так, чтобы приучить их к «третьей позиции», дабы в случае протокольной необходимости быть готовой вмиг пройтись жеманным менуэтом. Она также рассказала, что учится принимать позы, исполненные внутреннего достоинства и в то же время привлекательные для взоров самых знаменитых людей, внимание которых она теперь просто обязана сосредоточить на своей персоне.

Мы вместе поднялись в зал. Собчак в конце выступления попытался всех убедить в необходимости прыжка из социалистической распределительной системы в светлое царство свободы нищих. Затем предложил разобраться в антитезе начал русской общественной жизни и борьбе Ормузда с Ариманом, но чувствовалось, что он сам не до конца уяснил отношение к этой паре прочей исторической камарильи и поэтому строил свои фразы очень неопределенно, надеясь на подсказку из зала. Как правило, для красоты слога Собчак ставил прилагательные после существительных, попутно набрасывая характеристику всех, кого упоминал. Выходило неплохо и занятно.

Аплодисментов было немного. К недоумению «патрона», никто не заинтересовался Ормуздом, а все стали задавать вопросы о продовольствии, с которым становилось все хуже и хуже. Собчак всем все пообещал и стал протискиваться к выходу.

Уже когда мы подходили к машине, дорогу «патрону» преградил постоянный уполномоченный Выборгского Исполкома, не то Сацман, не то Кацман. В совершенно трезвом виде он стал наседать на Собчака с, вероятно, очень мучавшим его вопросом о строительстве какого-то торгового центра. Для этой стройки Сацман-Кацман хотел бы порекомендовать «патрону» одного своего приятеля, ныне живущего в Америке. А сейчас он предлагал Собчаку немедленно поехать с ним посмотреть, как он выразился, «удобное место» для этого строительства. «Патрон», не беря в толк, чего от него хотят, сделал попытку не ввязываться в диалог и обойти настырного рекомендатора, но тот был начеку, развесив перед Собчаком очень паршивую улыбочку, раболепную и ехидную одновременно. Жена нервно демонстрировала мужу часы и приглашения на концерт. Заметив, что «патрон» стал наливаться лиловой злобой, я вмешался.

В Филармонию мы не опоздали. То был не Шнитке и не Прокофьев, но Собчака меломаны приняли хорошо.

Когда я прибыл домой, полночь уже повисла и устало переругивалась редкими звуками уснувшего города. Чай вместо обеда, и то не каждый день, давал себя знать озлобленным утомлением, плюс напряжение от накатов подхалимствующего гнева тех, кого раздражала независимость и смелость. Я давно, еще в тюрьме, перестал бояться смерти, а после реабилитации не стал пугаться жизни. Сейчас же с Собчаком, похоже, потерял счет времени. Подобные характеристики свойственны более червяку, нежели человеку. Нужно было что-то предпринимать, ибо помощник сиятельной пустоты не моя профессия. Впереди же был какой-то мрак, уволакивающий отпущенное жизнью время в черное, беспросветное, густое, как деготь, пространство.

Утро, на фотосчастье Собчака, разлилось холодноватым ветреным солнцем.

Катер терся о старый дебаркадер на набережной Красного Флота, около места, где когда-то стоял крейсер «Аврора» в ту памятную ночь семнадцатого года. Собчак прибыл в твидовом пестром пиджаке, прихватив в компанию автора своих будущих книг А. Чернова.

Нас встретил контр-адмирал, по военно-морскому четко и вежливо поздоровавшись с Собчаком, но даже не удостоив взглядом гвоздь программы ( фотокорреспондента «Пари-Матч», ради которого все затевалось. Черноволосый, худой, очкастый француз помалкивал, ни слова не понимая по-русски.

Старый катер взревел по команде молодого капитана с ежикообразной головой, обутого в неуставные сапоги-вездеходы российских дорог. На Собчака тут же водрузили черную флотскую пилотку, сунули в руки бинокль и пригласили постоять около рулевого. Катер, развернувшись, ускорил ход и стал стягивать очертания набережных в реку. Чайки криком рвали воздух. На выходе из Невы от просторов залива потянуло сыростью. По мере нашего удаления, дома Васильевского острова проваливались в воду, а Кронштадт, наоборот, возникал из морской глади куполом своего собора.

Собчак, судя по хлюпающе-красному носу, совсем замерз. Пилотка и модный пиджак не грели, поэтому я пригласил «патрона» спуститься в кают-компанию, где его в полном безмолвии поджидал адмирал и еще какой-то люд. Сам же остался с командиром катера уточнить маршрут.

В салоне Собчак, сидя с немигающими глазами, отхлебывал чай и делал вид, что слушает адмирала, при этом думая о чем-то своем. Но как только адмирал замолкал, «патрон» тут же спохватывался и по звучанию последнего произнесенного собеседником слова пытался обнаружить о чем шла речь, после чего с достоинством продолжить. Такая «светская» манера беседы, когда каждый говорит о своем и слушает только себя, совершенно обескураживала адмирала.

Рядом с французом отирался какой-то гражданин, вероятно, из кронштадтских бизнесменов. Он сильно смахивал на где-то виденный мною портрет основоположника сионизма Теодора Герцля, только без бороды. Этот тип все время пытался навязать общую тему беседы о теории построения радостной индустрии отдыха на полностью развалившихся кронштадтских фортах. Его появление на катере, видимо, было спровоцировано моей выдумкой командующему о цели нашего пикника, поэтому Собчак, не ведавший этого, поглядывал на теоретика процветания с недоумением.

Незаметно за разговорами проступили в иллюминаторе очертания самих фортов. Делегированному командующим бизнесмену наконец удалось завладеть вниманием Собчака, склонившего к нему голову. Он, очень торопясь и волнуясь, стал хрюкать и харкать словами прямо в ухо «главного реформатора», безуспешно пытаясь развить свою мысль. В это время француз поманил пальцем «патрона» попозировать на палубе при подходе к Чумному форту. Собчак тут же «оделся» в выхваченные из моего нагрудного кармана темные очки «от Картье», оставив кронштадтского мечтателя с непроглоченной слюной. Тот так и не успел состряпать модель цивилизации этих мест, отчего его лицо стало вмиг ненормальным. А «патрон» уже показывал фотографу зубы, про себя повторяя английское слово «сыр», как учила его жена.

Справа через фарватер разваленными стенками и ржавчиной бесконечных пакгаузов спустился к воде Кронштадт ( наш славный российской город каменных памятников побед, убийств и столетий. Всюду носились обалдевшие стаи чаек и гордые буревестники с городских помоек. Их криками ныл воздух.

Катер пришвартовался к стенке форта. Собрался покапать дождик. Фотограф торопил. Все резво соскочили на пирс и прошагали к бастиону по заросшим целебными ромашками мосткам причальной старины. Над крышей полуразвалившейся крепости, шарахнув воронью стаю, проревел гудок проходящего корабля. Чуть сбоку Собчака семенил в остатках валенок и ворковал голубком старичок-туземец, надо думать, сторож, только неясно чего. Он был аккуратно подстрижен, но одет в отчаянное тряпье. Француз сделал несколько снимков, и мы отплыли дальше.

На других фортах «осьмнадцатый» век также провалился в екатерининско-вольтеровский мрак времени. Всюду стыла дремучая тишина, изредка взвывая от тоски корабельными сиренами. День был смыт водой, сумерки развозились кораблями, теряющими вдали свои очертания.