Особый тип Баранов (СИ) - "Берлевог" - Страница 26

— Алёшеньку не видела?

— Третий день дома отдыхает. Нервный срыв у мальчика. Любовника мёртвого найти — пойди попробуй!

— Откуси себе язык! Адрес знаешь?

***

      Павел приехал по адресу без предупреждения. Панельный дом на окраине города, загаженный подъезд. Дверь открыла хрупкая женщина с испуганно распахнутыми глазами:

— Вам кого?

— Я из городской администрации. Мне нужно поговорить с Алексеем Меркуловым.

— Он нездоров.

— И тем не менее.

Из-за материного плеча появилась невысокая фигурка:

— Мама, я знаю этого человека. Я поговорю с ним.

Мать вздохнула и ушла на кухню, из которой плыли аппетитные запахи домашней выпечки. Павел вспомнил, что не ел сегодня. Пока он раздевался в прихожей, услышал из дальней комнаты скороговорку спортивного комментатора и громкие крики болельщиков.

— Отец с братом смотрят хоккей, — пояснил Алёшенька и провёл гостя в маленькую комнату.

Две кровати: одна — свалка грязного постельного белья, вторая — аккуратно заправлена светлым покрывалом. Два письменных стола: на одном пирамиды едва опознаваемого мусора от растрёпанных порножурналов до раскуроченных спиннинговых катушек, на втором — маленькая елочка, украшенная серебристыми бантиками. Алёшенька усадил Павла за стол с ёлочкой, а сам присел на светлое покрывало. Спину держал ровно, а руки изящно сложил на коленях.

— Вы хотели со мной поговорить, Павел Петрович?

За стеной раздались крики возмущения и разочарования. Шайбу забили не туда, куда надо. Павел подождал, пока они смолкнут, и спросил:

— Ты знаешь, что Гошу арестовали по подозрению в убийстве Эдуарда Первушина? Он уже два дня в тюрьме.

По нежному лицу разлилась смертельная бледность. Алёшенька сгорбился и вцепился пальцами в покрывало. Красивая балетная поза разрушилась, и Павел увидел напуганного растерянного мальчика. Сел рядом и взял за руку, согревая тонкие ледяные пальцы:

— Ну, что ты? Успокойся. Ты за Гошу переживаешь? Я знаю, вы дружите...

По щеке Алёшеньки, ровно между двух родинок, которые так любил фотографировать Гоша, скатилась большая прозрачная слеза. Потом ещё одна, и ещё. Он плакал, не всхлипывая, не закрываясь, а просто безнадёжно и обречённо истекая слезами:

— Он мой единственный друг. До него у меня никогда не было друзей.

— А в училище?

— Меня не любили. Я никому не нравился, кроме преподавателей.

— В театре тебя любят.

— Они восхищаются тем, как я танцую. А в остальном им плевать на меня.

— Гоша тебя любит.

Алёшенька поморгал длинными мокрыми ресницами и посмотрел снизу вверх на Павла:

— Вы хотите узнать, как я убил Эдуарда Иннокентиевича?

— Хочу.

Алёшенька отодвинулся и сел на кровати лицом к Павлу. Начал свой рассказ, боязливо замирая от взрывов болельщицкого негодования за стеной:

— Я его полюбил с самого первого взгляда. Вернее, с первой репетиции. Я много разных балетмейстеров видел, но он был уникальным. Он ставил такие восхитительные сложные танцы, что не каждый артист мог исполнить. Некоторые говорили, что это невозможно, но мне — всегда удавалось. Он был моим балетмейстером, а я — его танцовщиком. И мы оба знали: мы особенные, мы созданы друг для друга. Иногда он был жестоким и требовательным, но ведь с лучших и спрашивается строже, верно? Я согласился на близость, чтобы мой танец стал свободнее, проникновеннее. Раскрепощённее — он сказал, и я поверил. Наверное, это было моей ошибкой. Эдуард Иннокентиевич не разделял балет и личную жизнь. Он переносил наши рабочие отношения в ту сферу, где не должно быть ничего, кроме желания. Прямо сказать, во время любви он был таким же грубым и жестоким, как и во время репетиций. Я был и счастлив, и несчастлив одновременно. Вы понимаете, о чём я?

— У меня были в жизни моменты, когда я был и счастлив, и несчастлив одновременно.

— Тогда, может быть, понимаете. Это было тяжело. Я часто плакал, но нельзя было плакать при нём. Я начал задумываться о том, чтобы сменить театр. Уехать в Москву или Санкт-Петербург, или даже в Лондон. У меня было много прекрасных предложений, но Эдуард Иннокентиевич не отпускал меня. А у нас не принято уходить без разрешения — я хотел получить его благословение. А потом пришёл Гоша...

«Ковальчук! Бросок! Штанга!!!» — стена сотряслась, а Алёшенька переждал шум и продолжил:

— Он сразу мне понравился. Я впервые такого парня встретил. Вы понимаете, какого? Я с ним общался и забывал обо всех неприятностях. Забывал о разочаровании, об унижении, о боли. Гоша приходил к нам в класс, смотрел, как я репетирую, и сам пробовал заниматься. Делал растяжку, повторял движения. Артисты его дразнили верзилой и увальнем, а Эдуард Иннокентиевич бранился матерными словами, но Гоша — он никогда не обижался, не брал всю эту гадость внутрь себя. Мне казалось, он наполнен чем-то светлым, потому что даже в грязном он видел чистое. Такой у него необычный взгляд на мир. Вы замечали?

— Замечал.

— Вот! Мы и подружились. Я стал его немножко тренировать. Занятия расписал, диету придумал — он слушался меня. Всё свободное время проводили вместе, нам было хорошо. А потом я догадался, что у него кто-то есть. Мужчина. Я никогда в жизни ни с кем не разговаривал на эту тему — не терплю пошлости. А в Гоше пошлости не было. Я понял, что он влюблён в своего мужчину, и начал расспрашивать. Но Гоша сказал, что поклялся сохранить тайну. Тогда я сказал, что мне не надо имени, пусть просто что-нибудь расскажет. Мы были у него дома, сидели на полу и вырезали из журналов статьи про его любимых музыкантов. Он собирает статьи, вы знаете...