Ошибка Одинокого Бизона (часть сборника) - Шульц Джеймс Виллард - Страница 7

Мой отец глаз не мог отвести от этих седел. Были они сделаны из черной блестящей кожи, на луке блестели медные головки гвоздей. Красивые были седла и очень удобные.

— Сколько стоит одно седло? — обратился мой отец к Ки-па.

— Двадцать шкурок, — последовал ответ.

Разумеется, Ки-па имел в виду шкурки бобров.

— Шкурок у меня нет, — сказал отец, — но я привез четыре капкана, которые купил на севере, в форте Красных Курток. Я поймаю двадцать бобров и куплю седло.

Ки-па протянул ему две западни.

— Я их дарю тебе, — сказал он. — Теперь у тебя есть шесть капканов, и скоро ты раздобудешь двадцать шкурок.

У берегов Большой рекиnote 8 и реки Марии много было плотин и мазанок, построенных бобрами. Мы с отцом расставили западни, а на следующее утро нашли в них четырех бобров. Быстро содрали мы с них шкурки и вернулись домой, а мать и Нитаки растянули шкурки на ивовых обручах для просушки.

На седьмое утро мы принесли домой пять шкурок.

— Есть у меня теперь двадцать три шкурки, — сказал отец. — Как только они высохнут, я их обменяю на седло, а тебе, жена моя, куплю белое одеяло.

— Нет, этого ты не сделаешь, — возразила мать. — Мы обменяем шкурки на ружье для Черной Выдры.

Отец с удивлением посмотрел на нее.

— Как! Да ведь он еще мальчик! Мальчики не стреляют из ружей.

— Ну а наш сын будет стрелять из ружья, — заявила мать, — и ружье я ему куплю, хотя бы мне пришлось продать несколько лошадей. Он стрелял из лука взрослого охотника и спас жизнь своей сестре. Если может он стрелять из лука, то, конечно, научится стрелять и из ружья. Не забудь, муж мой, что со всех сторон угрожает нам опасность, и это твоя вина: ты заставил нас покинуть родное племя, ты увел нас из большого лагеря, где мы жили в полной безопасности. А теперь мы нуждаемся в защите.

— Но он еще не постился, не видел вещего сна, и нет у него «тайного помощника». Он еще слишком молод…

— Он может завтра же начать пост, — перебила мать. — А если он слишком молод, чтобы сражаться с врагами, то хотела бы я знать, кто заставил его вести жизнь, полную опасностей?!

— Ну, будь по-твоему, — отозвался отец.

Когда высохли шкурки, мы отнесли их Ки-па, а взамен получили ружье и белое одеяло для матери. Ки-па дал нам пороху, сотню пуль и два запасных кремня. Ружье было, конечно, кремневое. О, как я обрадовался, когда отец вручил мне его!

Ки-па сам показал мне, как заряжают ружье, и подарил маленькую металлическую мерку для пороха.

— Если ты возьмешь пороху больше чем следует, ружье может взорваться в твоих руках, — предостерег он меня.

Под вечер этого дня мать ушла к Са-куи-а-ки, отца также не было дома. Нитаки и я сидели в нашем вигваме. Из конского волоса она делала голову для новой куклы, а я, положив на колени ружье, не мог им налюбоваться. Очень хотелось мне пострелять из него.

Наконец я не выдержал и сказал сестре:

— Нитаки, идем на охоту!

Захватив с собой любимых кукол, она следом за мной пошла в лес.

Мы спрятались в густом ивняке, окаймляющем берег Большой реки. Шагах в десяти от нас пролегала широкая звериная тропа, которая пересекала долину и спускалась к самой воде. Я терпеливо ждал, зная, что по этой тропе ходят животные на водопой.

Вдруг Нитаки толкнула меня локтем.

— Слышал? — прошептала она.

— Нет.

— В лесу треснула ветка.

Мне стало стыдно: я, охотник, должен был слышать все шорохи. Напряженно мы прислушивались, но ничто не нарушало тишины. Наконец на тропу бесшумно вышел лось — большой лось с новыми, совсем еще короткими рогами. Зимняя шкура его облезла, и был он, конечно, тощий, но в месяц Новой Травы все животные тощи.

О, как я волновался! Но и Нитаки волновалась не меньше меня: она прижималась ко мне и дрожала всем телом. Разинув рты, смотрели мы на приближающегося лося. Сердце мое билось так быстро, что я с трудом мог поднять ружье.

Затаив дыхание, я прицелился и спустил курок. Порох зашипел и вспыхнул, из ствола вырвался черный дым, и загремел выстрел. Лось высоко подпрыгнул, рванулся вперед и бросился прямо к реке, а мы с Нитаки побежали за ним. Сестра растеряла всех своих кукол, а я от волнения забыл основное правило охотника: сначала зарядить ружье, а затем уже выходить из-за прикрытия.

Но на этот раз не было необходимости заряжать ружье. Издыхающий лось в несколько прыжков пересек песчаную полосу берега и с плеском упал в воду. Нитаки и я бросились за ним в реку и поймали его за задние ноги. Мы не могли вытащить большое тяжелое тело на песок, но нам удалось подтянуть его к берегу. Нитаки, стоя по пояс в воде, обняла меня и поцеловала.

— Кормилец семьи! — назвала она меня, а я гордился своим подвигом.

Ножа у нас не было, и мы не могли содрать шкуру с лося. Мокрые с головы до ног, побежали мы домой и встретили отца и Ки-па, которые, заслышав выстрел, поспешили к реке. Мы показали им убитого лося, истец, сдирая с него шкуру, похвалил меня за меткий выстрел и побранил за то, что я отлучился без спроса.

— Военные отряды бродят в окрестностях, — сказал он, — и детям опасно уходить из лагеря.

Так выстрелил я в первый раз из ружья, и первая моя пуля попала в цель.

Мы продолжали ловить бобров, так как отцу моему хотелось иметь черное кожаное седло. Ки-па предложил ему подарить седло, если отец пойдет к пикуни и уговорит их не торговать больше с Красными Куртками, а приносить бобровые шкурки и другие меха в форт Длинных Ножей. Конечно, мой отец ответил на это отказом и объяснил, почему он навсегда покинул родное племя.

Ки-па пристально смотрел на него, а потом покачал головой и сказал ему знаками:

— Ты поступил неправильно. Угаси гнев в сердце своем и вернись к родному народу. Да, они тебя отхлестали, но ты сам навлек на себя наказание. Ты нарушил закон охоты.

— Они не смели меня бить, — ответил знаками отец, и так быстро двигались его руки, что трудно было его понять. — Я кормил вдов и детей. Я не отступал перед врагами и первый бросался в бой.

— Да, и потому-то ты первый должен был повиноваться закону, установленному для всего племени, — сказал Ки-па.

На это отец ничего не ответил. Плотнее завернувшись в одеяло, он ушел и в продолжение нескольких дней почти не разговаривал с нами. Когда гнев его остыл, мать снова напомнила ему, что я должен начать священный пост и обрести «тайного помощника». Он согласился с ней, и все мы вышли из лагеря искать удобное местечко, где бы я мог поститься.

Мы осмотрели долины Большой реки и реки Марии, но подходящего места не нашли. Когда мы возвращались долиной реки Марии в лагерь, отец решил построить для меня помост на дереве. Матери это не понравилось.

— Похоже на то, будто мы его хороним, — сказала она.

Тебе известно, сын мой, что наш народ не зарывает покойников в землю, а кладет их на помосты в ветвях деревьев.

— Пустяки, — отозвался отец. — Пусть он постится на дереве.

Вскоре мы нашли подходящее дерево: старый тополь, ветви которого низко спускались к земле. Рос он довольно далеко от лагеря, и сюда не доносился стук топоров белых людей, работавших на лужайке. В течение целого дня мать и сестра устраивали для меня помост. Между двух толстых суков они положили длинные крепкие жерди, разостлали на них мягкие шкуры бизона. Над помостом они протянули кусок старой кожи, когда-то служившей покрышкой для вигвама,

— этот навес должен был защищать меня от дождя и солнца.

На закате солнца я вскарабкался на помост, завернулся в одеяло и лег, положив подле ружье.

— Призывай на помощь все живые существа, населяющие землю, воздух и воду, — сказал мне отец. — Быть может, кто-нибудь из них согласится стать твоим «тайным помощником». Я тоже обращусь к ним с мольбой. Эх, нет у меня своей священной трубки!

— Нитаки и я каждый день будем приносить тебе воду, — сказала на прощание мать.

Они ушли, оставив меня одного на помосте. Спустилась ночь. Я проголодался, но сон бежал от меня. Думал я, что никогда не засну в этой чуждой мне обстановке. Всегда я проводил ночь в вигваме, и ни разу не приходилось мне спать на открытом воздухе. С тревогой я прислушивался к таинственным ночным шорохам.