Моя жизнь среди индейцев - Шульц Джеймс Виллард - Страница 34

Но даже им я ничего не говорил еще об одной ниточке, которая привязывала меня к той солнечной стране. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Нэтаки и несправедливости, которую совершил по отношению к ней. За несколько тысяч миль, разделявших нас, я видел ее мысленным взором, видел, как она с безучастным видом помогает матери в разных домашних делах в палатке. Не слышно было ее звонкого, открытого, заразительного смеха, а выражение глаз было далеко не счастливым. Так я видел ее в воображении днем, а по ночам во сне. Я просыпался, зная, что только что говорил с ней на языке черноногих и пытался оправдать перед ней свою неверность.

Дни проходили убийственно однообразно в постоянных спорах с родными. Слава богу, с матерью я не спорил, я думаю, что она сочувствовала мне. Но были еще дяди и тети и старые друзья моего давно умершего отца. Все они, конечно, имели самые лучшие намерения и считали своей обязан ностью давать мне советы и заботиться о моем будущем. С самого начала мы заняли противоположные позиции. Они притянули меня к ответу в связи с моим отказом посещать церковь. Посещать церковь! Слушать проповедь, наверное, о предопределении и о геенне огненной, уготованной всея кто уклонится от трудного, но праведного пути. Я уже в это не верил. Год, проведенный с матерью-природой, и обильный досуг для размышлений научили меня многому. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из них не прочитал мне нотацию за то, например, что я выпил невинный стаканчик пива с каким-нибудь траппером или проводником из Северных лесов. В любом из этих простых лесных жителей было больше настоящей человеческой душевности, больше широты взглядов, чем в сердцах всех моих преследователей.

Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины. У него была привычка по воскресеньям забираться в мансарду и молиться. В летний день, когда окна бывали открыты, можно было часами слышать, как он молит бога простить ему многие тяжкие грехи и даровать скромное местечко в будущей жизни. Он приходил ко мне и уговаривал изменить мой образ жизни. Изменить образ жизни! Что я такое сделал, думал я. Почему все они так обо мне беспокоятся? Был ли этот человек счастлив? Нет, он жил в вечном страхе перед ревнивым богом. Что я сделал? Я был ласков с «паршивыми овцами», жаждавшими услышать доброе слово. Я заходил в бар отеля среди бела дня и чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я носил большую тяжесть. Одно зло я совершил большое зло. Что же будет с Нэтаки?

И вот настал вечер, когда все желающие мне добра собрались у нас дома. Они решили, что я должен купить дело уходящего на отдых купца, который за сорок или пятьдесят лет скопил небольшое состояние. Это была последняя капля. Я восстал и попытался высказать им, что я думаю о том ограниченном существовании, которое они ведут. Но я не находил слов и, схватив шляпу, выбежал из дома. Я вернулся домой уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы сели у камина и поговорили обо всем. Я напомнил ей, что с ранних лет предпочитал лес и реку, ружье и удочку всем так называемым светским развлечениям; сказал, что не в состоянии жить в городке или даже большом городе и заняться каким-нибудь городским делом, особенно таким, которое вынудит меня торчать в магазине или в конторе. И эта мудрая женщина признала, что было бы бесполезно заниматься чем-нибудь в этом роде, раз у меня сердце не лежит к городской жизни. Она признала также, что лучше всего мне вернуться в прерии и горы, раз я уж так их полюбил.

О Нэтаки я не сказал ничего. Когда-нибудь в будущем, решил я, мать узнает от меня все. Впервые за последние несколько недель я лег спать с легким сердцем. Два дня спустя я сел в поезд. Прибыв в Сент-Луис, я остановился в Плантерс-отеле у радушного Бена Стикни. Тут я установил связь с тем, что меня интересовало. Я встречал здесь людей из Техаса и Аризоны, из Вайоминга и Монтаны, и мы говорили о неогороженной земле, об индейцах и торговле бизоньими шкурами, о скоте и золотоискателях, о разных пережитых нами приключениях. Мы собирались вечерами в холле, сидели и курили далеко за полночь или же всей компанией ходили знакомиться с городом вполне на западный манер. Если мы бывали чуть-чуть навеселе, то полиция относилась к этому снисходительно: полицейские смотрели в другую сторону, когда мы в своих широкополых шляпах проходили мимо гурьбой, иногда распевая во весь голос.

Я не забывал и Нэтаки. Я купил еще один чемодан и, бродя по магазинам, набрал много разных предметов туалета интересного и красивого рисунка: нитки бус, два браслета змейкой, золотое ожерелье и всякие другие вещи, дорогие женскому сердцу. Под конец чемодан был набит так, что я едва закрыл его; собрав свои вещи, я сел в поезд, идущий в Коринн (штат Вайоминг). Мы пробыли в пути, помнится, четверо суток. Оттуда я ехал неделю лошадьми до Хелины и еще два дня до Форт-Бентона. Первое, что я спросил, было «где Ягода?» Торговец на пункте ответил, что Ягода в устье Марайас с пикуни, но мать его и Женщина Кроу живут здесь в долине, выше по реке, и, подмигнув мне, понимающе добавил, что, кажется, с ними живет одна молодая женщина по имени Нэтаки.

Было еще раннее утро. Я вышел из лавки и побежал по пыльной тропе. Из трубы домика начал подниматься легкий дымок. Я толкнул дверь и вошел. Нэтаки стояла на коленях перед очагом, раздувая неохотно разгоравшееся пламя.

— Ах, — воскликнула она, вскакивая и подбегая ко мне, — он приехал! Мой муж приехал!

Она обхватила мою шею руками и поцеловала меня; через мгновение она уже была в другой комнате и кричала:

— Проснитесь, вставайте, мой муж вернулся!

Мать Ягоды и Женщина Кроу выбежали и тоже стали обнимать и целовать меня. Мы пытались все говорить разом. Нэтаки повисла на моей руке и смотрела на меня полными слез глазами.

— Ах, — повторяла она, — они меня все время уверяли, что ты не вернешься, но я знала, что они ошибаются. Я знала что ты меня не забудешь.

Вот это действительно были мои близкие. Я вернулся себе. Я поклялся никогда больше даже не помышлять о том чтобы оставить свою маленькую жену, что бы ни случилось, и я сдержал свое слово. Я говорю «сдержал» слово; да у меня ни разу не было ни основания, ни желания поступать иначе.

Странный получился завтрак у меня с Нэтаки. Собственно говоря, завтрака и не было. Мы оставили попытки есть и она рассказывала обо всем, что произошло за время моего отсутствия. Затем она начала расспрашивать меня: что я все это время делал? Что я видел? Здорова ли моя матушка? Мне нечего было рассказывать. Я хотел только слушать, как она говорит, видеть, как она счастлива, и это делало меня тоже счастливым. Через некоторое время доставили мои чемоданы, и я, передавая ей ключ от одного из них, сказал, что чемодан и все что в нем — ее. Сколько было возгласов изумления и восхищения, когда она распаковывала и разворачивала разные вещи и раскладывала их тут и там на столе, на ложе, на стульях. Она надела через голову ожерелье, защелкнула на руках браслеты, подбежала ко мне, молча поцеловала меня, потом сняла их.

— Они слишком хороши, — сказала она, — я недостаточно красива, чтобы носить их.

Потом она вернулась ко мне и прошептала:

— Но всего этого для меня слишком много. Можно мне подарить часть моим бабушкам? — Она подразумевала миссис Ягоду и Женщину Кроу.

Среди вещей было несколько платьев скромного рисунка и шали, которые и предназначались для «бабушек». Я сказал, что эти вещи будут подходящими подарками для пожилых женщин. Как она была довольна, когда взяла их и отнесла нашим верным друзьям. Оглядываясь назад на это утро, я думаю о нем как об одном из самых приятных в моей жизни.

Немного спустя я вышел прогуляться и зашел в салун Кено Билля. Декабрь, но снега на земле нет. Солнце пригревает, дует слабый чинук. Я подумал о далекой деревне в Новой Англии, погребенной под трехфутовым слоем снега, и содрогнулся.

В салуне Кено Билля я застал обычную компанию. Судья Д., блестящий юрист, бывший командир в войну фениев note 33 играл в карты с шерифом на угощение. Несколько погонщиков быков и мулов дулись в фараон. Трапперы в замшевой одежде и лисьих шапках, обутые в мокасины, спорили о том, как лучше всего ставить капкан на бобра в покрытой льдом запруде. Все они были рады видеть меня, и меня сейчас же повели к стойке. Кто-то спросил, между прочим, что нового Штатах? Не то чтобы их это интересовало; они говорили о Штатах как о далекой чужой стране.