Гоблин – император - Эддисон Кэтрин - Страница 3

Стюардесса шагнула в кабину и плотно закрыла за собой дверь. Она откашлялась, вероятно от волнения, так как не было никакой необходимости просить внимания пассажиров в мертвой тишине салона, и сказала:

— Ваше Высочество, капитан принял штурвал, мы готовимся к отправлению.

Локоть Сетериса незаметно ткнулся в бок Майи, и он ответил:

— Спасибо.

Стюардесса поклонилась, немного расслабила напряженные плечи и прошла в переднюю часть салона к переговорной трубке, которая сообщалась с кабиной пилотов. В распоряжении Майи была всего одна минута, чтобы спросить себя, сможет ли он сохранить самообладание, когда «Сияние Карадо» отчалит от мачты; затем корпус вздрогнул от легкого толчка, и дирижабль поднялся в рассветное небо.

Полет до Унтеленейса займет два часа, покрыв расстояние в четыре дня пути по земле, да и то при хорошей погоде и удачной переправе через Истандаарту. Он не должен был говорить об этом с Сетерисом, но не мог не задаваться вопросом, каковы были последние минуты на борту «Мудрости Чохаро». «Мудрость» с императором Эльфланда на борту находилась в воздухе чуть меньше часа. Осталось ли у него время осознать происходящее, или смерть обрушилась на него внезапно, как меч палача? Майя попытался представить отца кричащим, плачущим или хотя бы испуганным, но не смог. В его памяти Император Варенечибел IV оставался таким, каким он видел его единственный раз в жизни — высоким и отстраненным, с ледяными глазами и белым, как мрамор, лицом. И таким же холодным. Он помнил жесткие от вышивки белые одежды, лунные камни на пальцах и запястьях, белоснежные косы, свисающие над ушами. И еще узкую черную ленту, единственный знак траура, который Император соизволил надеть ради своей четвертой жены, как короткий мазок краски, запятнавший его безупречную белизну. Он вспомнил горькую складку в углах рта и гладкий, как шелк, голос: «Проклятый щенок точная копия своей матери».

Этот образ застыл в памяти и со временем полностью слился с парадным портретом Императора, который висел в главном зале Эдономеи, и теперь не оставалось ни малейшей надежды, что он когда-либо изменится.

Хотя, если честно, подумал Майя, слегка откинувшись назад, чтобы не встретиться взглядом с Сетерисом, все могло сложиться гораздо хуже. Надо быть благодарным судьбе, что отец не стал заботиться о «проклятом щенке».

Его воспоминания о братьях были смутны и бесформенны, как клочья облаков. Он даже не был уверен, что разглядел их среди черной толпы вокруг могилы матери. Их указала ему одна леди, которая присматривала за ним во время похорон, и чье имя он теперь не мог вспомнить.

«Это твой брат Немолис и его жена, это твой брат Назира, это твой брат Кирис…»

Для него, одинокого ребенка, все они были очень взрослыми, такими же холодными и безразличными, как отец. Ни один из них не подошел к нему на похоронах то ли потому, что они разделяли презрение Императора, то ли потому, что боялись его гнева, а Майя не решился обратить на себя их внимание, чтобы не рассердить. А теперь было уже поздно.

Он хотел бы отдохнуть, откинуть голову на спинку кресла и закрыть глаза, но не хотелось выслушивать напоминание Сетериса, что сын Императора не может так вести себя на публике, и что эти семь пассажиров и испуганная стюардесса тоже являются «общественностью». Несмотря на тот печальный факт, что им обоим суждено было провести большую часть жизни в Эдономее, Сетерис был неумолим в поддержании и обеспечении придворного этикета. Майя никогда не разделял его взглядов, но сейчас до него дошло, что ему есть за что быть благодарным кузену.

Он снова взглянул на Сетериса, все так же сидящего с нахмуренным окаменевшим лицом. Было так странно рассматривать его профиль в лучах розового рассвета и видеть в нем просто другого человека, а не тирана и деспота, каким он был для Майи последние десять лет. Среднего возраста, хитрый, разочарованный, возможно, как Майя подозревал, не слишком умный, что же такое он сделал, чтобы заслужить ненависть Варенечибела? Наверняка это было что-то нетривиальное. Вне стен Эдономеи Сетерис казался маленьким, страшно маленьким, и внезапно в голове Майи мелькнула мысль, что если когда-нибудь Сетерис снова ударит его, это будет равнозначно смертному приговору. Эта идея оказалась настолько головокружительной, что Майя обнаружил, как его руки вцепились в подлокотники, словно этот поворот совершил дирижабль, а не его собственное сознание. Он заставил себя ослабить хватку, пока никто не заметил его смятения; не стоило внушать спутникам мысль, что он чего-то боится.

За окном на противоположной стене он видел высокие горы облаков, окрашенных приближающимся рассветом в розовые и алые цвета. Он вспомнил баризанский гимн Осреане, которому научила его мать, и повторил его про себя, неотрывно глядя на эти облака в надежде, что богиня не оставит своей милостью не только его отца со сводными братьями, но и всех, кто погиб на «Мудрости Чохаро».

Появление стюардессы заставило его вернуться в реальность. Она приблизилась на расстояние вытянутой руки, а затем опустилась на одно колено.

— Ваше Высочество.

— Да? — Ответил Майя, чувствуя, как рядом с ним приходят в полную боевую готовность Сетерис и посланник двора.

— Ваше Высочество, капитан спрашивает, не желаете ли вы пройти вперед, чтобы наблюдать восход солнца из кабины пилотов? Это очень красивое зрелище.

— Спасибо, — сказал Майя, прежде чем Сетерис успел открыть рот. — Мы посмотрим с большим удовольствием.

Он сжал уголки рта, чтобы сдержать улыбку, и встал, из-под ресниц наблюдая, как лицо Сетериса наливается краской бессильной ярости. И новая мысль — а так же множество других, которые роем кружились в его голове после нудной лекции Сетериса о его поведении в присутствии Улериса Чавара — заставила его повернуться к посланнику и сказать:

— Вы не составите мне компанию, пожалуйста?

— Ваше Высочество, — посланник с готовностью вскочил на ноги, и они оставили Сетериса кипеть от возмущения в одиночестве, потому что он уже не мог предложить в спутники сыну Императора себя самого, так как приглашение было дано его сопернику.

Майя напомнил себе, что ребяческое ликование не к лицу будущему Императору, и пока стюардесса открывала узкую дверь в передней части салона, постарался взять себя в руки. Ему не следовало привыкать к подобным радостям. Вкус власти пьянил его, но он знал также, что только что сделал глоток чистого яду.

Дверь вела в узкий проход — Майя почти касался переборок плечами — который заканчивался дверью в кабину пилотов, где капитан с первым помощником сидели прямо перед широкой панорамой облачного неба.

— Ваше Высочество, — хором сказали они, не отрывая взглядов от своих инструментов на приборной панели.

Майя заметил, что в жилах первого помощника течет немалая доля гоблинской крови: кожа летчика была чуть светлее его собственной.

— Господа, мы благодарим вас, — ответил Майя, повысив голос, чтобы быть услышанным сквозь рев двигателей, и позволил стюардессе отвести себя в угол, где он мог смотреть на небо, не отвлекая экипаж. Посланника лорда-канцлера поместили в противоположный угол, после чего стюардесса закрыла дверь и приготовилась ждать.

Они молча стояли пятнадцать минут, задыхаясь от восхищения перед великолепием Анмура, восходящего из объятий Осреаны. Потом первый помощник повернулся, склонил голову и произнес:

— Ваше Высочество, мы прибудем в Унтеленейс через час.

Это было вежливым приглашением вернуться на свои места, и Майя ответил:

— Мы благодарны вам, господа. Мы навсегда запомним эти минуты начала нашего царствования.

Да, это было гораздо приятнее смущения и испуга от пробуждения в темноте вместе с паникой, подступающей к горлу от мысли, что Сетерис на этот раз выпил слишком много.

— Ваше Высочество, — хором повторили они, и он заметил, что они очень довольны.

Стюардесса открыла дверь, и Майя вернулся в пассажирский салон, чтобы оставшийся час пути провести в молчании, мысленно рассматривая варианты приветствия отцовского лорда-канцлера.