Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 153

Я и в самом деле опасался, что он передумает, наблюдая, как меняется его выражение, пока я говорю, — и это несмотря на его дружеский тон и еще более дружеское упоминание моего старого школьного прозвища. Однако его ответ показал, что я ошибаюсь.

— Как мы любим делать поспешные выводы! У меня есть грехи, Банни, однако нерешительность к их числу не относится. Сядь-ка, дружище, и успокой свои нервы сигаретой. Я настаиваю. Виски? Сейчас для тебя нет ничего хуже виски; вот, выпей кофе, я как раз заваривал, когда ты пришел. А теперь послушай, что я скажу. Ты говорил о «еще одном шансе». Что ты имел в виду? Отыграться в баккара? Поверь, это не шанс. Ты надеешься, что тебе должно повезти; а если нет? Попадешь из огня да в полымя, и только. Нет, мой милый, ты и без того крепко увяз. Отдаешь свою судьбу в мои руки или нет? Если да — прекрасно, в таком случае я не дам тебе увязнуть глубже и не стану предъявлять к оплате свой чек. К несчастью, кроме меня ты выдал чеки другим; а что еще хуже, Банни, — я точно так же сижу сейчас на мели, как и ты!

Теперь пришел мой черед воззриться на Раффлза.

— Вы? — воскликнул я. — Вы на мели? В это невозможно поверить, глядя на твои апартаменты.

— Однако я не отказался поверить тебе, — возразил он с улыбкой. — Неужто ты, с твоим-то опытом, можешь думать, что раз человек снимает квартиру в этом доме, состоит в одном-двух клубах и балуется крикетом, у него обязательно должны быть деньги в банке? Уверяю, дорогой мой, в настоящее время у меня на счете так же пусто, как и у тебя. Помимо собственной пронырливости, у меня нет совершенно никаких источников дохода. Сегодня мне было так же необходимо выиграть, как и тебе. Мы с тобой, Банни, товарищи по несчастью, поэтому лучше нам действовать сообща.

— Сообща! — Я ухватился за это слово. — Для вас, Раффлз, я пойду на все, если только вы и в самом деле меня не оставите. Я исполню все, что тебе заблагорассудится. Я пришел к тебе готовым на все — и по-прежнему готов на все. И наплевать мне на то, что надо сделать, если только удастся из этого выпутаться без скандала.

Он опять уселся передо мной, откинувшись на спинку одного из роскошных кресел, которые украшали его комнату. Я снова видел его ленивую позу и спортивную фигуру; бледное, гладко выбритое лицо с заостренными чертами; вьющиеся черные волосы; жесткий решительный рот. И снова почувствовал его поразительно ясный, цепкий, холодный и сияющий, как звезды, взгляд, проникающий в мою черепную коробку и взвешивающий самые заветные тайны моей души.

— Хотел бы я знать, искренне ли ты говоришь, — наконец произнес он. — В теперешнем твоем настроении — безусловно, но кто может поручиться за свои настроения? Впрочем, твои слова и, главное, тон вселяют надежду. К тому же, помнится, в школе ты были отчаянным чертенком; помнится даже, как-то раз ты тогда меня здорово выручил. Вспоминаешь, Банни? Ладно, погоди немного — я, возможно, сумею отплатить тебе сторицей. Дай мне подумать.

Он встал, закурил новую сигарету и снова принялся мерить шагами комнату, расхаживая медленнее, сосредоточенней и куда дольше, чем в прошлый раз. Дважды он останавливался передо мной, словно решаясь заговорить, но потом передумывал и возобновлял молчаливые шаги. Один раз он поднял оконную раму, которую перед тем опустил, и постоял, опершись на подоконник и глядя в туман, заполнивший внутренний дворик Олбани. Тем временем часы на каминной полке отбили час ночи, затем половину второго; мы оба хранили молчание.

Однако я не только терпеливо ждал, сидя в кресле, но за эти полчаса пришел в состояние какой-то неуместной расслабленности. Я бессознательно переложил свою ношу на широкие плечи моего замечательного друга и позволил мыслям лениво следовать за взглядом, пока минуты тянулись одна за другой. Комната была квадратная и большая, с двойными дверями и мраморной каминной полкой, в ней чувствовался мрачноватый старомодный аристократизм, присущий Олбани. В ее обстановке и интерьере подобающая доля небрежности приятно сочеталась с подобающей же долей хорошего вкуса. Больше всего меня, однако, поразило отсутствие в ней атрибутов, обязательных для логова заядлого крикетиста. Вместо традиционного стенда с потрепанными в сражениях битами значительную часть одной из стен занимал книжный шкаф резного дуба, с кое-как рассованными по полкам книгами, а там, где полагалось быть фотографиям крикетных команд, я увидел висящие как попало копии «Любви и смерти» и «Небесной подруги» в пыльных рамках. Можно было счесть, что здесь поселился неудачливый поэт, а не первоклассный спортсмен. Но сложной натуре Раффлза никогда не была чужда тяга к утонченному и изящному; с некоторых картин, украшающих стены, я собственноручно стирал пыль еще в его школьной рабочей комнате. Они-то и натолкнули меня на мысли о другой стороне его многообразной личности — и о давнем случае, про который он только что упомянул.

Всякому известно, насколько зависит атмосфера в школе-интернате для мальчиков от крикетной команды, а в особенности от личности ее капитана. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то спорил с тем, что во времена А. Дж. Раффлза атмосфера в школе была превосходной, а его влияние на эту атмосферу, когда он его оказывал, чем-то сродни благодати. Тем не менее по школе ходили слухи, что, когда все остальные отходят ко сну, он частенько сбегает и разгуливает ночами по городу в кричащей клетчатой паре и накладной бороде. Об этом шептались, но в это не верили. И только я один знал, что это правда, потому что ночь за ночью втягивал за ним веревку, пока все крепко спали, и бодрствовал до нужного часа, чтобы спустить ее из окна по его сигналу. Так вот, однажды ночью он забыл об осторожности и в самом зените своей славы оказался на волосок от позорного исключения. Невероятная дерзость и удивительное самообладание с его стороны, помноженные, несомненно, на долю самообладания с моей, благополучно предотвратили эту печальную развязку. Нет нужды останавливаться на том постыдном случае подробнее, но я не стал бы притворяться, будто забыл о нем, когда в безвыходном своем положении отдался на милость этого человека. Когда он снова остановился передо мной, я подумал именно о том, в какой степени снисходительность Раффлза к моей персоне продиктована тем, что он тоже не забыл об этом происшествии.

— Я думал о той ночи, — начал он, — когда мы чуть не вляпались. Почему ты вздрогнул?

— Я тоже думал об этом.

Он улыбнулся, будто прочитал мои мысли.

— Что ж, Банни, тогда ты был надежным маленьким плутом — не заложил меня и не пошел на попятный. Ты ни о чем не спрашивал и ни о чем не болтал. Хотелось бы знать, ты и сейчас такой же?

— Не знаю, — ответил я, несколько озадаченный его тоном. — Я так запутался в собственных делах, что и сам себе не верю, и другие мне вряд ли поверят. Но друзей я ни разу в жизни не предавал, за это ручаюсь. Будь оно по-другому, я, возможно, не сидел бы сейчас без денег.

— Вот именно, — сказал Раффлз, словно подтверждая кивком свои тайные мысли, — именно таким я тебя помню и готов биться об заклад, что ты и сейчас тот же, каким был десять лет тому назад. Мы не меняемся, Банни. Мы только лишь развиваемся. Ни ты, ни я, полагаю, не изменились по-настоящему с тех времен, когда ты спускал мне веревку, а я карабкался по ней в окно. Для друга ты ведь на все готов, верно?

— На все что угодно, — воскликнул я с радостью.

— Даже на преступление? — улыбнулся Раффлз.

Я ответил не сразу: что-то в его интонации изменилось, и я решил, что он надо мной подтрунивает. Но взгляд его оставался серьезным, а мне было совсем не до оговорок.

— Да, даже на преступление, — заявил я. — Говори, что же нужно, — я в твоем распоряжении.

Он посмотрел на меня сперва с удивлением, потом с сомнением; затем, покачав головой и издав свой неповторимый циничный смешок, перевел разговор на другое.

— Хороший ты парень, Банни! Настоящий сорвиголова, да? Сначала самоубийство, а минуту спустя — любое преступление по моему выбору! Тебе, мальчик мой, требуется помощь, и ты правильно поступил, что обратился к приличному законопослушному гражданину, дорожащему своим добрым именем. Тем не менее мы должны раздобыть эти деньги нынче же ночью — всеми правдами и неправдами.