Слава, любовь и скандалы - Крэнц Джудит - Страница 72

— Херес, пожалуйста, — сказала она на этот раз.

— Ты употребляешь спиртное? — рука Мистраля накрыла ее пальцы.

— Только в особых случаях, — рассмеялась Фов, чувствуя огромную любовь отца, которая передавалась ей от его большой, теплой ладони. С ее точки зрения, Мистраль оставался самым неприрученным из всех мужчин, хотя Фов знала наверняка, что все происходящее с ней или касающееся ее значит для него больше, чем все остальное.

— Херес для моей дочери, — обратился Мистраль к официанту, — а мне принесите пастис.

Он пристально вглядывался в ее лицо, в который раз ища с надеждой и страхом в чертах Фов признаки или хотя бы намек на классические, поразительные по красоте черты Тедди. Но чем старше становилась Фов, тем отчетливее становилось видно, что от матери она унаследовала лишь рост и цвет волос. Мистраль попытался подобрать слово для определения внешности своей обожаемой дочери, и ему пришло на ум выражение «задумчивая красота». На лице Фов всегда была видна напряженная работа мысли, поэтому Мистралю хотелось знать, о чем она думает каждую минуту. И эта ее задумчивая красота никак не давалась ему, он не был доволен ни одним из написанных им портретов дочери. В ее серых глазах притаилась загадка, и он никак не мог выразить это на холсте. Ее лицо казалось ему ландшафтом в переменчивый весенний день. Ни одно настроение не задерживалось на нем надолго, каждая следующая минута несла новый нюанс, новое восприятие. Нет, ни на одном портрете Фов не была похожа на себя.

Фов потягивала херес, отлично сознавая, что отец рассматривает ее. Так всегда бывало сразу после их встречи. Он впитывал перемены, произошедшие с ней за год. Она весело смирялась с этим осмотром, потому что росла под пристальным взглядом Маги. Кого еще из девочек-подростков каждый день разглядывает женщина, владеющая самым известным модельным агентством в мире, а в летние месяцы каждая минута принадлежит отцу, который видит абсолютно все?

— Тушь для ресниц, — нейтральным тоном констатировал Мистраль.

— Я думала, ты не заметишь.

— Полагаю, это неотделимо от хереса перед вторым завтраком?

— Именно так. Магали сказала, что в шестнадцать лет я могу пользоваться тушью, если буду это делать правильно. Она сама научила меня. Тебе нравится?

— Не слишком, но, с другой стороны, раз ты выглядишь вполне приемлемо, с чего бы мне жаловаться? И потом, это мне ничего не будет стоить. Я пережил четыре года мини-юбок, которые становились все короче, эру сапог выше колена. Я не дрогнул, когда ты сделала себе симметричную стрижку — у Видала Сэссуна, кажется? Так стоит ли мне переживать из-за черной краски на твоих ресницах, которая непременно к вечеру слезет?

— Какой у меня терпеливый, широко мыслящий, очаровательный папочка.

— Ты всегда смеялась надо мной, даже когда была еще совсем маленькой. А ты знаешь, что только тебе это позволено?

— Ты хочешь сказать, что меня единственную ты оставил в живых после этого?

— Никто и не пытался.

— А как насчет моей матери? Неужели она не видела, насколько ты комичен?

— Нет, нет… Тедди совсем не была на тебя похожа, Фов. Ни у кого нет твоей наглости.

— Это не наглость, а смелость, папа. Хотя Магали это совсем не нравится.

— А что плохого в смелости? Ты добьешься своего, только и всего.

— Магали хотелось бы, чтобы я в своей смелости оставалась больше похожей на леди. Я понемногу меняюсь к лучшему. В этом году я ни с кем ни разу не подралась, ходила на скучнейшие танцы в миленьких платьицах и вела занудные разговоры с кошмарными мальчиками…

— Неужели тебя никто не заинтересовал?

— Я бы написала тебе об этом, ты же знаешь. Нет, папа, твоя дочь находит мужской пол куда менее привлекательным, чем ей внушали.

— Но тебе ведь только шестнадцать! У тебя будет достаточно времени для этого, когда ты вырастешь.

— В шестнадцать лет я считаюсь достаточно взрослой. — Фов ответила серьезно, но Мистраль лишь покачал головой.

В шестнадцать лет девочка еще ребенок. Ему самому уже исполнилось шестьдесят девять, и шестнадцать лет казались ему такой далекой юностью, что он уже и не помнил, что чувствовал в этом возрасте. А о том, что бабушка Фов была всего лишь на год старше, когда впервые предстала перед ним обнаженной, Мистраль предпочитал не вспоминать.

О Маги он думал как можно реже. Ему хотелось, чтобы Фов принадлежала только ему, но все равно существовала эта Маги, которую девочка любила. И это была кровная связь. Его внуки станут для Маги правнуками, но кто из них обратит внимание на эту разницу? Мистралю не нравилось, что Маги употребляет слова на идиш или иврите, его раздражало ее увлечение еврейскими каникулами, о которых Фов ему писала, он сердился на Маги за то, что она забивала голову его дочери рассказами о еврейских родственниках. Какое отношение ко всему этому имеет Фов? Она же не еврейка!

И все-таки Мистраль не осмеливался критиковать Маги, потому что не хотел вызвать гнев Фов. В прошлые летние каникулы она все время распевала песню провансальского поэта:

И Мистраль ни разу не сказал ей о том, насколько Фов действует ему на нервы.

— Что-то будет, когда Магали ее услышит! Жаль, что в песенке нет ни слова о сексуальности Магали, правда, папа?

— Наверное, ей понравится, — осторожно ответил Мистраль.

— Я учу провансальский, — с гордостью заявила Фов.

— Зачем? — удивился Мистраль.

— В Провансе пригодится. Буду совершенствовать его, беседуя со старым месье Югоном или месье Пиано. Они должны помочь мне организовать женскую команду для игры в шары.

— Что?!

— Да-да, именно так все и реагируют. Как будто я решила раздеться и станцевать на стойке бара. Конечно, Фелис не самое лучшее место для развития женского спорта, но почему нет? Самая большая проблема с участницами. Девочки с ужасом на меня смотрят, стоит мне только упомянуть об этом. В конце концов, что такого священного в обычном железном шарике?

— Фов, не пытайся изменить многовековые традиции. Разве девушки в США играют в футбол?

— Папуля, в Штатах девушки делают все.

— Не называй меня папулей, — только и смог выговорить Мистраль в ответ на ее потрясающую дерзость.

Официант положил перед ними меню. В вагоне-ресторане работали два повара, и им удавалось готовить очень приличные блюда. Фов и Мистраль заказали налима, жаркое из кролика с молодым картофелем и салатом, а на десерт сырное ассорти и мороженое, о котором Фов мечтала целый год.

— Что ты теперь пишешь? — спросила Фов. С годами Мистраль становился все более самокритичным. Он заканчивал совсем немного полотен, большинство из недописанных картин отправлялись в огонь.

— Не напоминай мне об этом! Скажи лучше, чем ты занимаешься? Ты все еще ходишь на занятия живописью?

— Конечно… Скажи, папа, настанет ли день, когда я пойму, что научилась хоть чему-нибудь по-настоящему стоящему, нужному?

— Со мной такого не случалось. Так что вряд ли и тебе выпадет такая удача. Можно всю жизнь просыпаться с вопросом: что тебе еще откроется? Что из неизвестного утром станет знакомым и понятным к вечеру? Но сколько раз я говорил тебе об этом, моя Фов! Когда же ты наконец поверишь мне?

— Я все еще думаю, что должна больше работать, — негромко ответила Фов. Только в живописи она ощущала себя неудачницей, неспособной двигаться дальше, добиться успеха из-за собственной неуверенности и досады.

Когда она была маленькой — и теперь, когда Фов оглядывалась назад, эти годы казались ей такими беззаботными и беспечными, — она не знала никаких ограничений. Фов без страха рисовала, писала красками, но с каждым годом груз от сознания, что она дочь Мистраля, становился все тяжелее. Иногда ей хотелось, чтобы у нее вообще не оказалось никакого таланта к живописи. Жизнь стала бы намного проще.