Любавины - Шукшин Василий Макарович - Страница 18

– Нет. И тебя не пушшу, даже не думай про это.

– Кхм… Ну сделаем тогда так: не хочешь отпускать – не надо. Но пойдем выкопаем золото. Половину я с тобой вместе занесу одним хорошим людям, а другую берешь себе. Можешь отдать его кому хошь – хоть посмеются над тобой. Таких лопоухих любют. Но меня совесть заест, если я это золото в земле оставлю. Понимаешь? Вернусь я теперь не скоро… Еще не знаю, вернусь ли. Ну? Теперь-то чего думаешь?

– Далеко это?

– Версты полторы отсюда.

Федя долго молчал.

– Утром сходим.

– В том-то и дело, што утром нельзя, – могут увидать.

– А кому ты хошь половину отнести?

– Одним моим знакомым… Я потом скажу тебе.

Федя задумался.

Гринька с надеждой смотрел на него.

– Пойдем, – решился Федя.

Гринька крепко хлопнул его по плечу.

– Люблю я тебя, Федор, сам не знаю за што. Прямо вся кровь закипела, когда тебя увидал!

…Шли друг за другом. Гринька – впереди, Федя – сзади. Федя нес на плече лопату.

Прошли с километр.

– Счас… скоро, – сказал таинственно Гринька.

Подошли к какой-то горе, очертания которой смутно и сказочно-страшно вырисовывались на черном небе.

Гринька долго кружил около этой горы, отсчитывал шаги от одинокой сосны на заход солнца, бормотал что-то себе под нос. Подошли к большому камню-валуну, прислоненному к горе…

– Помоги, – велел Гринька.

Налегли на камень, он сдвинулся.

– Постой здесь. Я счас…

И не успел Федя заподозрить его в черных мыслях, не успел вообще подумать о чем-либо, Гринька исчез в дыре, которую закрывал камень.

Федя, склонившись над ней, ждал.

– Ну чо? – спросил он.

Никто не ответил.

– Гринька! – позвал Федя.

Ответом ему была черная немая пустота. Федя зажег спичку, влез в пещеру и осторожно пошел в глубь ее, держа спичку над головой.

– Гринька-а, гад!

Сырые гулкие стены, словно издеваясь, ответили: «…ад-ад-ад…». Пещера разветвлялась вправо и влево. Федя остановился.

– Гринька, кикимора болотная!

И опять стены воскликнули насмешливо и удивленно: «…ая-ая-я-я-я!…».

Федя наугад свернул вправо, прошел шагов десять и вышел из пещеры на вольный воздух. Долго стоял столбом, медленно постигая чудовищное вероломство. Ударил себя по лбу и пошагал прочь.

Утром в избушку пришел Егор.

– Здорово, Михеич!

Старик долго рассматривал парня.

– Что-то не узнаю… Чей будешь?

– Любавин.

– Емельян Спиридоныча?

– Ага.

– Молодые… Не упомнишь всех. За утями?

– Ага. Поживу тут у тебя недельку-другую, – Егор снял с плеча ружье, холщовый мешок, устроил все это в углу на нарах.

Михеюшка несказанно обрадовался:

– Правильно! Правильно, сынок. Дело молодое, только и позоревать на бережку. Я вот те расскажу, как мы раньше охотничали…

Егор с удовольствием стащил промокшие сапоги, завалился на нары, вытянув ноги к камельку.

– Ну, как вы раньше охотничали?

– Сича-ас, – весело засуетился Михеюшка. Наскоро подкинул в камелек, свернул «косушку» и, устроившись получше на чурбаке, начал: – Это ведь когда было-то! До японской! Соберемся, бывало, человек пять-шесть ребят, наладим, братец ты мой… Тебя как зовут, я не спросил?

Ответа не последовало – Егор крепко спал.

Михеич не огорчился.

– Уморился. Молодые… знамо дело. Дэ-э… – он поправил короткой клюкой дрова, подумал и стал рассказывать себе: – Соберемся мы это впятером, дружки… А здоровые какие все были! Эх ты, господи, господи!… Прошла жись. Вроде сон какой, – он замолчал, задумался.

– 17 -

Платоныч с Кузьмой припозднились в сельсовете. Платоныч выписывал из разных книг себе в тетрадку все крестьянские хозяйства в деревне (приезжал из района товарищ, и они долго беседовали о чем-то в сельсовете. После этого Платоныч и занялся списком).

Кузьма сидел рядом с ним, смазывал ружейным маслом наган.

Шипела и потрескивала на столе семилинейная лампа, поскрипывало перо Платоныча – он работал с увлечением (сказал, что попросили помочь в одном деле).

– Дядя Вася…

– Ну.

– Как ты вообще думаешь… не пора мне жениться?

Платоныч поднял голову, некоторое время смотрел на племянника. Тот, нахмурившись, старательно тер ветошью и без того сияющий ствол нагана.

Старик пошевелил концом ручки хилую бородку, опять склонился к тетрадке, но писать перестал.

– Ты серьезно, что ли?

– Конечно.

Платоныч опять посмотрел на Кузьму.

– Я думаю – еще не пора.

– Почему?

– Ты здесь, что ли, жениться-то хочешь, я никак не пойму?

– Здесь, – Кузьма впервые посмотрел ему в глаза.

– На Клавде?

– Нет.

– А на ком же?

– Ну… Нет, ты вообще-то как… твердо знаешь, что нет?

– Твердо.

– Чего же тогда говорить…

Кузьма кхакнул, поднялся с места, прошел к порогу. Там остановился, посмотрел на Платоныча. Встретил его внимательный взгляд.

– Чудной ты парень, Кузьма. Что это, шуточки тебе – жениться? Приехал, чуть пожил – и сразу… Здорово живешь! А потом куда?

– Что «куда»?

– Ну, куда с женой-то?

– Куда сам, туда и она. Вместе.

– Пошел ты! – рассердился Платоныч. – Рассуждаешь, как… Даже злость берет.

– Значит, не поможешь мне в этом деле?

– Хватит, ну тя к чертям! Ты просто ополоумел, Кузьма!

– Чего ты кричишь?

– Как же мне не кричать, скажи на милость? Ты ж сам говорил мне, чтобы я не забывал, зачем нас сюда послали. А теперь что получается? Сам и забыл.

– Я помню.

– Так о чем разговор?! Ты соображаешь хоть немного?! Его послали вон на какое дело, а он… Чтоб я больше не слышал этого!

– Да ты не кричи. Я же спокойно…

– Он спокойно!… А я не могу спокойно, когда человек глупые слова на ветер бросает.

– Какой ты оказался…

Платоныч тихо спросил:

– Какой?

Кузьма прошелся от порога к столу и обратно.

– Не сердись, дядя Вася. Но чего ты, например, испугался? Ведь я сам могу за себя ответить.

– Вот и отвечай.

Платоныч заставил себя работать, но долго не мог писать. Отодвинул тетрадь, устало потер пальцами седые виски.

– Помог бы лучше опись вот составить. Председательская работа вообще-то. А этот Колокольников в рот богатеям заглядывает. Такого понапишет, что Федор с Яшей зажиточными окажутся.

Кузьма ходил по комнате, курил.

– Чья девка-то? – неожиданно спросил Платоныч.

– Попова. Помнишь, мы были… где детишек много.

– Ну… и влюбился?

– Не знаю… Хожу, света белого не вижу. Вся голова как в огне.

– Ты гляди, что делается! Когда ты успел-то? – изумился Платоныч.

Кузьма взъерошил пятерней короткие волосы, сказал недовольно:

– Сразу.

– М-дэ… – Платоныч встал, начал одеваться. – Не знаю, парень, что и придумать. Ты, конечно, думаешь: вот, мол, старый хрыч, ничего не понимает. А я понимаю. Будь это в другое время – на здоровье. А тут… даже перед крестьянством как-то неловко, понимаешь? Не успели приехать – бах-тарарах, свадьба! Подумают, что мы в каждой деревне так. Ты подожди малость. Это никуда не уйдет, поверь мне, племяш.

– Не поможешь?

Платоныч сердито сунул тетрадку в карман, первый направился из комнаты.

– Гаси лампу, пойдем спать.

На другой день Кузьма вскочил чуть свет, хозяева и Платоныч еще спали. Осторожно оделся, умылся на улице и пошел к Феде.

– Только сейчас вышел, – сказала Хавронья. – Вот по этой улице иди – догонишь его.

…Федя шагал серединой дороги. Руки в карманах, не спеша, вразвалку – тяжело и крепко. Когда его хотели обидеть, его называли «земледав». Но обидеть Федю было так же трудно, как трудно было свалить на землю это огромное тело.

Кузьма догнал его, поздоровался за руку. Сказал:

– Хороший день будет.

– Выезжают пахать, – Федя показал следы плугов на дороге.

– Да.

Федя через плечо сверху посмотрел на Кузьму.

– Ты не горюй шибко, Гриньку я вам добуду. Вот маленько управлюсь с работой… Я знаю, где его надо искать.