Любавины - Шукшин Василий Макарович - Страница 15

Спускаясь с высокого сельсоветского крыльца, Платоныч в сердцах воскликнул:

– А ты говоришь, зачем школа! Да тут на сто лет работы! – помолчал и тихонько добавил: – Это тебе Сибирь-матушка, не что-нибудь.

– Дядя Вась, – позвал Кузьма.

– Ну.

– Слушай, ведь Гринька наверняка знает про банду?

– Ну, допустим.

– Сделать допрос – скажет.

Платоныч невесело усмехнулся.

– Быстрый ты… но попробовать можно. Это ты дельно предложил. Не очень только верится, чтобы сказал. Знать-то, может быть, знает, но вряд ли скажет. Это ж такой народ…

Ночью Кузьма не мог заснуть. Думал. Не расскажет, конечно, Гринька. Припугнуть расстрелом? Дядя Вася вот только… Кузьма прислушался к его дыханию. Подумал о нем: «Все-таки он немного неправильно делает. Школа школой, но у нас же задание». И вдруг пришла простая мысль. Кузьма даже пошевелился, воскликнул про себя: «Елки зеленые!». Не вытерпел, толкнул Платоныча в бок.

– Мм? – Платоныч поднял голову – Что ты?

– Дядя Вась, выйдем на улицу.

– Зачем?

– Надо.

Старик поднялся. Накинули на плечи полушубки, осторожно вышли.

Ночь была темная, теплая. С крыши капало. В переулке два подвыпивших мужичка негромко тянули:

– Ну, что такое?

– Давай сделаем так: дадим убежать Гриньке, а сами выследим. Он обязательно к ним пойдет. А?

Платоныч долго молчал.

– Хм. А если совсем убежит?

– Не убежит. Двое же нас.

– Ну, я бегун знаешь какой… Может, Федю пригласить?

– Конечно!

– Подумать надо, племяш. Это риск: убежит – мы в ответе. Потом допросить тоже не мешает. Завтра допросим, а после решим, что делать. А пока пойдем поспим.

– Иди, я посижу немного.

Платоныч ушел в избу.

Кузьма сел на ступеньку. С новой силой накинулась вдруг тоска по Марье. Марья становилась все недоступнее. Уходила все дальше и дальше – как во сне. И звала за собой. Невозможно было привыкнуть к мысли, что никогда он уж не возьмет ее за руку, не посмотрит в глаза… Почему так бывает в жизни?

Гринька отошел за ночь. Рубцы на лице закоростились, подсохли. Смотрел веселее.

– Где твои товарищи? – сразу начал Платоныч.

Гринька насмешливо посмотрел на него.

– Я один работаю, дед.

– Зачем нужны были кони?

– Кони всегда нужны.

– Где ты до этого был?

– Далеко.

Из допроса, ясно, ничего не получалось.

Платоныч замолчал, стал закуривать. Кузьма строго смотрел на разбойника.

– Покурить можно? – спросил Гринька и пошевелил связанными руками.

– Дай ему, Кузьма.

– Я бы дал ему сейчас! – озлился Кузьма. – Нашелся тоже!… Если по-человечески спрашивают, так надо отвечать!

Платоныч с удивлением посмотрел на племянника. А Гринька улыбнулся, показывая желтые редкие зубы.

– Ты сосунок еще. Не вам меня, конечно, допрашивать.

– Уведи его, – сказал Платоныч.

Гринька поднялся, пошел к двери.

– Что выручили вчера – спасибо.

– Иди, – Кузьма подтолкнул его в спину.

Когда дверь кладовой закрылась за Гринькой, он сказал оттуда:

– А что покурить не дали – нет вам от меня хорошего слова.

– Без курева посидишь, – отрезал Кузьма.

Вечереет. Краем леса, по грязной дороге идут Гринька и Кузьма. Гринька – впереди, Кузьма – сзади, в нескольких шагах.

В лесу пахнет смольем. А с другой стороны, с пашни, несет болотной сыростью талой земли. Где-то далеко-далеко над степью, в пылающей заревой дали, слабо звучит песня. И шумит-шумит за лесом река.

Гринька не торопится. Шагает вразвалку, поглядывает по сторонам. Руки его крепко связаны сзади ремнем.

– Как думаешь, сколько отвалют? – спрашивает он.

– Не знаю, – отвечает Кузьма. – Я не судья.

– Ты большевик? – опять спрашивает Гринька, немного помолчав.

– Не твое дело.

– Я большевиков уважаю, – серьезно говорит Гринька. – Здорово они Миколку-царя пужанули. А правду говорят, он еще в тюрьме сидит? – Гринька чуть замедлил шаг, оглянулся. – Вроде Ленин ваш не велит его трогать. Пять лет уж сидит.

– Кого не трогать?

– Миколку-царя.

– На том свете твой Миколка…

Некоторое время идут молча. Неожиданно Гринька загорланил:

– Замолчи! – приказал Кузьма. Он опасался, что разбойник накличет песней своих дружков.

Гринька тряхнул головой и запел громче:

Кузьма подставил ему сзади ногу. Гринька упал лицом в грязь.

– Я кому сказал, замолчать?

Гринька перевернулся на спину, выплюнул изо рта грязь и, глядя снизу на Кузьму, жалостливо сморщился.

– Попался бы ты мне, дитятко, в темном месте, уж я б тебя приласкал…

– Вставай!

– Не хочу, – Гринька широко раскинул ноги и смотрел на Кузьму вызывающе. – Хочу отдохнуть малость.

Некоторое время Кузьма не знал, что делать. Потом склонился над Гринькой, серьезно сказал:

– Довести я тебя все равно доведу. Но уж там расскажу, так и знай, как ты дорогой выламывался. За это могут накинуть лишнего…

Это было похоже на правду. Гринька задумался.

– А песню дашь допеть?

– Только негромко.

Гринька поднялся, встряхнулся и пошел. Петь ему расхотелось.

Шли молча. Быстро темнело.

Кузьма напряженно всматривался вперед.

Прошли по гнилому мостику через широкий ручей, поднялись на взгорок – здесь дорога круто заворачивала в лес.

– Подожди, – сказал Кузьма, отошел к ближней сосне, сел. – Я переобуюсь.

Гринька остался стоять на дороге.

Когда Кузьма склонился к сапогу и начал его стаскивать, Гринька незаметно оглянулся, глотнул слюну. Кузьма закусил губу, сморщился – сапог никак не снимался. Гринька в два прыжка домахнул до деревьев и с треском стал удаляться в лес. Кузьма выхватил наган, выстрелил вверх. Тотчас, словно из-под земли выросли, появились Платоныч и Федя. Федя на секунду прислушался и побежал за Гринькой. Кузьма прыгал на одной ноге, натаскивая на ходу сапог, – за ним. Платоныч некоторое время бежал рядом, потом схватился за сердце и остановился.

– Все, ребята. Смотрите там…

Бежали осторожно, часто останавливались и слушали. Гринька, одуревший от удачи, ломил напролом, без передышки. Так продолжалось долго. Кузьма начал задыхаться, в голове сделалось горячо, в глазах появились светлые круги. Федя тоже часто дышал, но бежал легко и почти бесшумно.

Наконец Гринька замучился, пошел шагом. Он был недалеко – слышно было, как он трещал сучьями и отхаркивался.

Стали подходить к нему еще ближе.

Федя шел настолько неслышно, что Кузьма раза два терял его, прибавлял шагу и натыкался на его спину.

Гринька все шел и шел. Иногда останавливался послушать… Тогда останавливались и замирали Федя и Кузьма. Гринька шел снова. И снова шаг в шаг, затаив дыхание, шли Федя и Кузьма.

Опять Гринька остановился. Долго стоял, прислушиваясь, потом двинулся… почему-то назад. Федя лег на землю, тронул Кузьму – сделать так же. Кузьма лег. Гринька остановился в шагах четырех, выбрал на ощупь сосенку потоньше, стал перетирать об нее ремень.

Под Кузьмой, когда он лег, что-то зашевелилось колючее. Он инстинктивно дернулся вверх, но под ногой громко треснул сучок. Кузьма упал опять и, превозмогая боль, придавил что было силы это колючее животом.

Гринька замер. Стало тихо.

Колючее упрямо шевелилось под сердцем Кузьмы. «Сейчас цапнет, – ждал он, покрываясь с головы до ног потом. – Сейчас…»

Гринька долго слушал, потом вздохнул и снова принялся за ремень. Зашелестела, посыпалась на землю сосновая кора, зашумели веточки.