Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Ламповой сажей на пересохшем папирусе

Валерина Ирина

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Ламповой сажей на пересохшем папирусе - Валерина Ирина - Страница 1

Изменить размер шрифта:

Ирина Валерина

Некоммерческая ознакомительная серия «32 Полосы»

Здравствуй, зрелость

Это, наверное, возрастное —

время, на самообман скупое.

Парк одинокий, сухая хвоя...

Пошлый рекламный сор —

тот, на который нас бес рыбалит.

Больше не манят иные дали,

роль чудотворца снесу едва ли,

скучно с недавних пор.

Просто живу — на таблетках неба.

Веришь, на днях прописал плацебо

док, что анфас так похож на Феба,

в профиль же — чистый чёрт.

Вот и смотрю, как плывут столетья.

Над паутиной электросети

снова бесчинствует дерзкий ветер,

неприручённый норд.

Сказки закончились.

Здравствуй, зрелость.

Я к тебе, милая, притерпелась

и принимаю твою дебелость,

сухость и склочный нрав.

Кто я?

Мурашка под божьей дланью...

Видишь, над лиственной жухлой стланью

дикой, сторожкой, несмертной ланью

время летит стремглав?

Если

Если долго стоять у могилы брата,

то с гранита тусклого сходят даты,

и портрет, давно не хранящий сути,

обретает едкий характер ртути —

вот черты плывут с дождевой водою,

обнажая главное.

Подо мною —

как черта, что держит метаний сумму —

глинозёмный слой, благодатный гумус,

где лежат без жизни сухие зёрна.

Можно верить в то, что от века спорно:

в беспримерный суд, в воскресенье плоти,

но меня сомнение вновь приводит

на сыпучий край безразличной ямы.

На ладонях почвы — бугры да шрамы,

что таят эпохи ещё до homo.

Среди них и горе моё фантомно,

и сама я — тень.

Да простится тени,

что ведут не к свету её ступени.

День ещё один не пройдён, так прожит.

Вязнет в глине мысль, и сегодня ноша

тяжела, как тёмное время суток,

но люблю без веры, вразрез рассудку,

и держусь за память, за тень возврата,

за пригоршню праха с могилы брата.

***

ветер холод зимний сад

ад взрослеющего тела

тёмные мазки на белом

снег рябина пубертат

пропасть звёзды тишина

безразличие вселенной

тау-крест иноплеменной

смута слёзы омут сна

тьма уроненная внутрь

тьме равняется снаружи

боль растёт причастность душит

поднимает слово кнут

пробуждение души

мир пустой и молчаливый

утро небо перспектива

бесконечная как жизнь

<...>

зрелость смута близость дна

тьма с которой примирилась

слово бросовая милость

полночь

тучи

тишина.

Времени жернова

Неспешно вращает время тяжкие жернова.

Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава,

хранит янтарное семя.

Она не знает пока:

всё перемелется скоро — будет просто мука.

Она не знает — и ладно, траве это ни к чему.

На тоненькой нитке ветер солнечную хурму

качает в высоком небе, в завтра бегут облака,

всё перемелется скоро, будет просто мука.

Наступит новое завтра, чей-то яркий рассвет

согреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет,

и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака.

Всё перемелется, веришь?

Будет просто мука...

Трудно быть

Трудно быть богом.

Бога возводят в степень,

чтобы потом низвергнуть в пучину страсти.

Слаб человек, но гибок, как сочный стебель:

пастырем будь мне, отче, и к ране пластырь

вовремя дай с отборным насущным хлебом,

дом дай и в дом, и малым, и домочадцам.

...Если стоять вне стен Твоего вертепа,

где невозможно жизнью не измельчаться

в фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе:

деревом, светом, свободным июльским ветром.

Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик,

Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных.

В правой Твоей ладони ключи и правда,

в левой — вспотела жажда держать за горло.

Всё, что я вижу, верно, делить бы на два,

но Ты умножишь втрое, поскольку форма

есть и гарант, и формула для повтора:

цепи, спирали — по образу, но без права.

Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок,

Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы.

Да, это ересь — так скажет любой крутящий

ручку шарманки по производству буден,

но я свободна, как всякий, кто видел ящик,

где прирастают агнцы и слепнут люди.

Из приходящего

«...но если ты страшишься тишины,

то вкруг тебя все бесы наготове...»

Срывался голос.

Ржавые от хны,

от времени, в котором было крови

не меньше, чем горячечной любви

в ответном и почти забытом взгляде,

от долгой жизни выжженные пряди

спадали на усталое лицо.

В обжитый мир на хлипкое крыльцо

свет полнолунный лился благодатью,

и мы делили хлеб, вино, объятья

как две сестры, прошедшие разлуку

длиною в неосознанную жизнь.

Царила ночь.

Шептались листья бука,

шуршали осмелевшие ужи,

в утробной глубине пищали мыши,

но мир их откровения не слышал,

поскольку всякий смерти предречён.

«.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...»

«...любила в нём не Бога — человека...»

«...и в вечности люблю...»

А я молчала.

Всё, что умею я — молчать и ждать.

Шёл долгий звёздный дождь.

Шло время вспять

над миром, обращаемым к Началу.

Был крепок сон её младенца-сына,

укрытого изношенным плащом,

и плакала по-детски Магдалина,

уткнувшись в моё острое плечо.