Повесть о страннике российском - Штильмарк Роберт Александрович - Страница 22

…Вот оно, начинается! Сквозь щелку в стене тайника появляются искорки света. Рядом зазвучали негромкие голоса… Они все слышнее… Шаги!

Турецкие таможенные стражи подошли почти что вплотную к тайнику, что-то осматривают, переговариваются. Василий замер в своей норе. Только сердце в груди стучит так, что, кажется, по всему кораблю передается этот частый глухой стук…

Вот и голос грека Ха… Один из стражников берет в руку горсть рису, Василию слышно, как сыплется струйка зерна… Погрузив руку в зерно по локоть, стражник легко может нащупать тайничок… Василий пытается вникнуть в то, о чем стражники толкуют с Христофором:

— Твой корабль не так велик и прочен, как турецкие суда, — да пошлет им Аллах попутного ветра! — но и на твою шхуну, Христофор-ага, ты сумел погрузить немало прекрасных товаров и справедливо можешь ожидать большие выгоды. Пошлину великому повелителю правоверных, султану Блистательной Порты, ты, правда, уже уплатил, но передо мною, начальником портовой таможенной охраны, ты еще в долгу. Если ты не отдашь необходимой дани уважения мне, то я велю перерыть этот трюм и весь корабль так, что он перевернется вверх килем. Тогда я обязательно обнаружу у тебя что-нибудь запретное, не оплаченное пошлиной, и тебе придется предстать перед судом… Вникаешь ли ты в смысл моих слов, ага?

Баранщиков, съежившись в своем убежище, ждет ответа. И вот — голос грека:

— О мудрый и высокородный эффенди! Если ты вывернешь это нищее судно даже наизнанку, стражники твои не найдут в трюме ни на полпиастра запретного. Я честный грек и блюду интересы своего народа, подчиненного власти султана. Даю тебе в этом мое честное слово! Но, чтобы начальник здешней таможни убедился в моем к нему бескорыстном уважении, я готов сделать ему приношение в меру моего скромного достатка. Не примет ли эффенди вот эту золотую цепочку редкостной красоты?

— Хм, цепочка отнюдь не тяжела, Христофор-ага! Пойдем-ка поближе к трапу, к свету, я осмотрю эту вещицу… Да, цепочка, хоть и не тяжела, но она затейлива и будто сделана для одной лилейной шейки! Что ж, да пошлет тебе Аллах удачи, ибо осмотр закончен и судно твое может покинуть пределы порта беспрепятственно. Алейкум-селям, Христофор-ага!

Стихает в трюме топот ног. Где-то плеснули весла. Шлюпка отплывает… Эх, таможенники! До чего же, видать, все вы похожи друг на дружку, у всех — одна стать, датские ли вы, испанские, турецкие…

Василий еще не решается постучать в стенку тайника. Но вот будто громче заплескалась вода. Сильнее заколыхался корабль. В парусах, наверху, уже явственнее слышится шелест ветра, самого лучшего ветра в мире, ветра свободы!

В скитаниях

Этот ветер свободы помог достичь Яффы менее чем за двое суток. Василий упросил своего нового хозяина прихватить его в Иерусалим, ко гробу господню. Христофор имел в Иерусалиме торговые дела и отправлялся туда вместе с христианскими паломниками из разных стран. Василию позволили примкнуть к этой группе верующих, которая насчитывала два десятка человек. От Яффы до Иерусалима — верст сто восемьдесят, паломники проходят их обычно пешком. Правда, ходить в одиночку нельзя — по дороге ко гробу господню странник может обрести гроб и для самого себя: разбойники непременно ограбят и убьют одинокого путника.

В Иерусалиме Василия ждало разочарование: ко гробу господню его не допустили. Слишком высока была плата, установленная турецким султаном для входа в христианский храм Вознесения. Не собрали нужной суммы и попутчики Василия. Пришлось им лишь снаружи посмотреть на древнюю твердыню веры и отправиться восвояси, проделавши попусту многие сотни и тысячи морских и сухопутных миль.

Василий так сокрушался о своей неудаче, что грек повел его к знакомому христианскому священнику, который в маленькой православной часовне исповедал нижегородца, отпустил ему грех вероотступничества и в знак освобождения Баранщикова от турецкой клятвы велел сторожу часовни заклеймить правую руку Василия, повыше турецкого клейма, изображением креста господня. Это святое клеймо стало уже одиннадцатым на теле Василия Баранщикова, и, хотя сторож причинил ему снова тяжкую боль, лишив возможности шевелить рукой в течение трех суток, все-таки ему радостно было сознавать, что на сей раз боль угодна господу! На прощание греческий священник в часовне пояснил Василию, что теперь он свободен от вины перед христианским богом, но может навлечь на себя немилость правоверных слуг Аллаха. Василий и раньше знал, что любой турок вправе убить вероотступника, как ядовитую змею. Даже касаться рукой предмета, оскверненногоприкосновениемотступника, строго-настрого запрещено мусульманину. Аллах, как и большинство богов, был жесток и мстителен!

Обратный путь от Иерусалима до Яффы паломники проделали за трое суток. Измученные знойной дорогой, приплелись Христофор с Василием на борт своей шхуны и в тот же день отплыли в Европу…

Немало разных портовых городов перевидел Василий, плавая на греческой шхуне по ласковым водам Средиземного моря. И однажды перед восхищенным нижегородцем предстала пленительная картина венецианской торговой гавани. Здесь, в знаменитом городе дворцов и каналов, в самом сердце аристократической Венецианской республики, враждовавшей с Портой не на жизнь, а на смерть, Василий Баранщиков, беглец из турецкой неволи, встретил сочувственное отношение к себе со стороны властей.

В канцелярии Большого Совета, куда Василий сразу по приезде обратился за помощью, его сперва подвергли строгому и подробному допросу. Безыскусный рассказ Баранщикова о побеге из плена, измятый испанский паспорт, многочисленные клейма на теле и, наконец, страшные подробности гибели венецианского моряка Антонио Ферреро — все это расположило чиновников в пользу «Мишеля Николаева».

Венецианские власти снабдили Баранщикова небольшой денежной суммой, а главное, выдали ему официальный венецианский паспорт, чтобы облегчить Василию дальнейшее странствие к родной стране. На паспорте был напечатан геральдический венецианский лев рядом с покровителем города дожей апостолом Марком.

С этим вторым паспортом Василию Баранщикову было легче наняться в венецианском порту на любое судно, идущее к российским границам. Но Василий посовестился обмануть своего благодетеля Христофора: ведь он обещал проплавать с греком год, а прошло лишь несколько месяцев со дня его побега от турок.

Василий воротился на шхуну, показал товарищам свой роскошный паспорт, спрятал его поглубже м полез на рею ставить паруса.

У Христофора-капитана были дела во всех портах Средиземного моря, и в каждом порту Василий справлялся, нет ли здесь консула российской державы. Наконец в Триесте консул сыскался, выслушал Василия и посоветовал ему направиться в Стамбул, турецкую Византию, к российскому императорскому послу в звании министра Якову Ивановичу Булгакову. Уж он-то, дескать, поможет!

И опять портовые города, чужая речь, смуглые женщины, синие волны и тяжелая матросская работа. В плавании хотелось поскорее добраться до ближайшего порта, и невидимый берег казался желанным и манящим, пока кругам расстилалась переменчивая водная пустыня или две голубые бесконечности вновь и вновь повторялись друг в друге. А когда тяжелые якоря ложились на дно и судно замирало на месте, когда матросы, потолкавшись на берегу, спали в своих подвесных койках в кубрике и с палубы виднелся портовый городок в огнях, — тогда властно начинал звучать в сердце Василия голос моря! Да, он стал настоящим моряком, вечно беспокойным человеком, который стремится с палубы на берег, а с берега — на палубу, в порту ждет не дождется отплытия, а в море напряженно всматривается в даль, голубую или черную, не виднеется ли огонек или не показался ли знакомый мыс на горизонте!

Конец службы на греческой шхуне был уже близок, когда корабль отдал якоря в порту Смирны. Сдавши вахту, Василий отправился в город, казавшийся издали особенно красивым.