Повесть о страннике российском - Штильмарк Роберт Александрович - Страница 16

Идти пришлось недалеко, в губернаторскую канцелярию, которая занимала красивое здание с колоннами и закрытым, в испанском вкусе, — перенятом, впрочем, у мавров, — двором-патио.

Здесь, в здании канцелярии, их уже поджидал писец, еще какое-то духовное лицо в монашеской сутане и трое весьма угрюмых людей, одетых в черное. Писец и монах держали под мышками по тяжелой книге.

В глубине закрытого двора, под особым навесом, Баранщиков заметил жаровню с потухшими углями, похожую на те горны, которыми в России пользуются кузнецы на ярмарках и базарах. Небольшие кожаные мехи для раздувания угля свисали с полка. Под тем же навесом лежали на полке какие-то обручи, зажимы, печатки, железные дощечки, утыканные иглами. Одного взгляда на эту «кузницу» было достаточно, чтобы понять ее назначение при губернаторской канцелярии.

— Пытать привели! А я-то, дурак, подумал было, что барыня гишпанская меня к добру из солдатчины выручили. Ан, вот оно как обращается!

Писец и монах разложили на столике свои книги. Один из черных палачей грубо дернул Василия за рукав. Баранщиков, не поняв, чего от него хотели, рванулся и толкнул черного. Щуплый дон Мануэль втянул голову в плечи и пронзительно заорал. Ему показалось, что пленник намерен бежать.

— Держите его, держите! — истошно визжал офицер.

Три палача и даже писец набросились на московита. Вмиг они оборвали рукав рубахи, обнажив мускулистую руку, покрытую загаром. Палач дернул руку к себе, Василий споткнулся и упал на колени. Вскочить ему уже не дали: в этой позе его и привязали к столбу, а левую притянули ремнем к поперечному брусу.

— Сначала клеймом пресвятой девы! — проговорил монах.

— Вы видите, это строптивый русский, он должен носить много клейм, таково желание его превосходительства.

Писец поискал на полке нужную печать. Выбрав ее, он опустил кончики игл, торчащих из дощечки, в банку с измельченным и намоченным порохом. Один из палачей дополнительно втер тот же состав в кожу Василию и приложил клеймо к плечу. Старший с силой ударил по клейму молотком. Иглы вонзились в тело все разом, несколько десятков, причиняя острую боль. Из-под клейма обильно потекла кровь, но палачи все держали иглы в ране, чтобы красящий состав лучше прошел под кожу.

Василию Баранщикову пришлось вытерпеть эту операцию девять раз. Девять клейм поставили ему на плече, предплечье и на кисти руки. Много лет спустя, повествуя о своих «нещастных приключениях» на чужбине, Василий так перечислял эти девять клейм:

Рука так опухла, что и разорванный рукав натянули на нее с трудом. Писец переписал все клейма в свою книгу, монах — в свою. Дон Мануэль приказал писцу отвести заклейменного раба на двор к его превосходительству сеньору коррехидору.

Сам дон Мануэль отправился туда же верхом доложить о неукоснительном исполнении всех вчерашних генеральских распоряжений. Он уже сидел на «пьяцце» — открытой террасе, в обществе красивой супруги коррехидора, когда канцелярский писарь привел на задний двор гасиенды бледного, покрытого испариной Василия Баранщикова.

Ему было очень худо. К измученному московиту приблизился повар, сутулый негр в фартуке. Быстро осмотрев руку, он покачал головой и отступил, прищелкивая языком. Негру хотелось оказать больному помощь, и он умел это сделать, он знал, как успокоить боль и предотвратить тяжкое воспаление. Но он не решился помочь, ибо новый раб был белым и мог оскорбиться прикосновением к нему черной руки целителя…

Василий, прочитав сочувствие во взгляде незнакомого черного человека в фартуке, со стоном шагнул к нему, оперся здоровой рукой на подставленное плечо и полуобнял негра. Сгибаясь под этой тяжестью, негр повел больного в каморку. Уложив его на связку из банановых и пальмовых листьев, служившую постелью, черный лекарь смочил раны целебным бальзамом, который европейцы называли «копайским». По старинному индейскому рецепту научились отлично изготовлять его из сока копаловых деревьев, растущих на всех вест-индских островах. Пожав руку целителя, Василий впал в тяжелый сон, с лихорадочным ознобом…

Так началась его жизнь «кухонного мужика» у знатного испанского гасиендо и сановника, губернатора «колонии гишпанской Порто-Рики».

Прошло немало времени, пока к Василию Баранщикову вернулась его несокрушимая жизнерадостность. В его смятенной, оскорбленной душе медленно, как выбившаяся из растоптанного семени травинка, вновь окрепла вера в свои силы, надежда на спасение.

Надев легкую рубашку из хлопковой материи, полотняные штаны и широкополую соломенную шляпу, он на рассвете бежал к морю умываться: хозяева не позволяли слугам пользоваться пресной водой для умывания. Ее добывали из глубоких скважин или собирали во время дождей. Многие пресные источники высохли на острове, после того как во всех долинах и низинах были истреблены когда-то богатейшие леса.

Искупавшись в море, Василий брал топор с длинной рукоятью, к которой долго не мог привыкнуть, и принимался рубить подсушенные, твердые, как кость, тела пальм. Их привозили сюда на мулах рабочие-негры из предгорий, за много миль от дома. Покончив с дровами, Василий брался за чистку огромных медных чанов, котлов и кастрюль. Он доводил их до нестерпимого блеска, точно готовил посуду для корабельного камбуза.

Затем, взяв на плечо коромысло собственного изготовления, Василий вешал на концы его по трехведерной кожаной посудине и отправлялся к каменному бассейну за пресной водой для кухни и домашних надобностей. На удивление всему двору он наполнял все домашние водоемы за два часа; другой водонос тратил на эту работу целый день.

Заканчивался трудовой день на том же заднем дворе. В холодке Василий рубил и разделывал мясо, выжимал на прессе соки из разных фруктов для прохладительных напитков. Перед тем как улечься спать, он выносил золу и закладывал в еще теплый очаг дрова на завтрашний день, чтобы за ночь они лучше просохли.

Меньше всего помышлял Василий о господской пользе. Он и дома сызмальства не любил сидеть сложа руки, а здесь не давал себе отдыха, чтобы в непрестанном труде отвлечься от мрачных раздумий. «Работать — день коротать!» — про себя повторял Баранщиков.

Так сочилась по капелькам-дням жизнь белого раба. К молчаливому «большому русу» домашние слуги быстро привыкли. Жестами, улыбками, похлопыванием по плечу они выражали ему свое сочувствие и расположение. Столь открытое проявление товарищеского доброжелательства помогло Василию заживить душевную рану, перетерпеть жестокое унижение. Перестала саднить и больная рука, и даже к ее уродливому виду начал привыкать Василий Баранщиков. Рассматривая затейливые, серо-голубые рисунки на своей коже, он печально и насмешливо улыбался про себя:

— Ишь, разукрасили, господа гишпанцы! Бог попущает — и свинья гуся съедает! Поглядела бы Марьюшка на супруга в неволюшке!

Вернулась к нему и природная любознательность. Через полгода жизни в генеральском доме нижегородец еще раз победил немоту — сносно заговорил по-испански. Язык ему очень нравился, больше немецкого или английского.

Нередко его посылали на плантации, если там случались неотложные работы, требующие особого умения. На кофейной плантации он видел, как собирают урожай с маленьких кофейных деревьев. Под деревцами расстилали старые чиненые паруса, деревца трясли, и тяжелые маслянистые зерна падали на холст. Их сушили прямо на солнце. Теплые ветры пассаты, дувшие здесь в январе — марте, помогали провеивать зерна: из подбрасывали лопатами вверх, ветер легко уносил кожуру. Так в России веяли рожь.