Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - Штерн Борис Гедальевич - Страница 31

На том и порешили с прокурором Вышинским.

Прошло назначенных 15 суток. Гайдамака, как на праздник, нацепил галстук, прихватил авоську с тремя командирскими, завернутыми в «Правду» андроповками по четыре двадцать, впервые после зимовки вывел на прогулку свой любимый дисковый итальянский велосипед «Кольиаго» и поскакал по ухабам и колдоебам принимать подъездную дорогу.

Кругом была весна, птички щебетали, травка зеленела, дисковые колеса шуршали, солнышко пахло асфальтом. Чего еще нужно заслуженному мастеру спорта? А бывшие забастовщики Семэн и Мыкола с тремя безответными Верой, Надеждой и Любовью уже подзабыли свои классовые обиды, флиртовали у реголитной тумбы и с нетерпением высматривали на горизонте начальника, надеясь иа обещанную командирскую водку с украинским борщом, рублеными котлетами и компотом из сухофруктов — чтобы все как положено.

— Мыкола! — окликала Верка.

— А, — отвечал Мыкола.

— На, — говорила Надька. — Чому ти такий дурний?

— Тому що бeдпий, — отвечал Мыкола.

— А чому ти бeдний? — спрашивала Любка.

— Тому що дурний, — отвечал за Миколу Семэн.

Торжественная обстановка располагала к началу какой-нибудь глупой истории.

ГЛАВА 20

НА ПЕРЕДОК ВСЕ БАБЫ СЛАБЫ,

Гамилькар назвал Сашка AlexandroM, прикормил его арахисом, халвой и апельсинами, взвалил себе на плечо германский аккордеон, взял хлопчика за руку и привел в домик к молодой морячке Люське. Сашку было все равно: Александре — хай буде Александре, хоть попом назови, только в топку не кидай и картошкой корми.

Люська Екатеринбург уже не боялась негра. Она уже уважала его и завидовала счастливой Элке (так по инициалам она называла графиню Л. К.) незлой белой завистью.

Люське не везло в жизни, ее девичья фамилия была Екатеринбург, по первому мужу — Свердлова, а по второму — Никифорова, ее принимали то за родственницу председателя ВЦИК Свердлова, то путали с известной анархо-синдикалисткой Марией Никифоровой, да и девичья фамилия Екатеринбург вызывала подозрения у всех властей, и ее всю жизнь тягали то в контрразведку, то в ЧК, то в сигуранцу, то в гестапо, то в КГБ. Ее первый муж, тихий сапожник Свердлов, жил рядом, кроил сапоги и был впоследствии сослан в Свердловскую область за свою подозрительную фамилию, второй же муж, Вова Никифоров, участник цусимского сражения, был слаб на почки, отбитые в пьяной драке в японском плену, и вообще пропал в пoзапрошлом году где-то на подступах к гражданской войне, и сейчас в ее расставленные объятья шла сплошная пьяная матросня и заполошные дезертиры.

С настоящими неграми Люська никогда не спала, даже рядом не лежала; из черных людей ей всегда доставались лишь уставшие мазутные машинисты — а тут красивый чистый курчавый негр с апельсинами! Как ей было не позавидовать Элке! Хотя Люська и строила негру глазки и виляла хвостом, но тот глядел мимо нее, на графиню.

Хлопчик подружился и с графиней Л. К., и с Люськой. Он стал им песни петь:

Все в этом мире были одиноки, даже яблоньки. Всем не хватало любви — но не той, зоологической, со стопами и львиными рыками, а другой, доброй, человеческой. Без Сашка они уже жить не могли:

— Сашко, иди сюда!

— Сашко, сходи туда!

— Сашко, помой полы, принеси то, принеси это!

Недавно хозяйку-морячку злые люди в порту опять спутали с махновской атаманшей Марусей Никифоровой, подбили ей глаз и обещали зарезать. Люська со своим глазом целую неделю не могла появляться в городе. Лежала в сарае на сене. Скучала. Распевала известные частушки:

С белой завистью смотрела на счастье Элки с негром.

Поджаривала картошку на сале, ела сама и кормила Сашка. Сашко обжирался картошкой с халвой и консервированными купидонами в апельсинах. Люська, горемычно задумавшись, смотрела, как хлопчик ест. От безделья ей в голову приходили всякие несуразные мысли. Хлопчик отъелся, был рослый, крепкий, выглядел старше своего возраста, на все тринадцать. Такой гарненький хлопчик, так бы и съела! Люське шел всего-то двадцать второй годок. Она по-материиски гладила хлопчика по белобрысой головке и приговаривала, совсем как Маруся Никифорова:

— Ешь, Сашко, ешь.

Однажды, когда африканец с графиней Л. К. опять отправились на полковые танцы, а Сашко, нажравшись картошки с апельсинами и пригревшись па диване, подбирал на аккордеоне «чубчики», хозяйка неожиданно даже для себя в порыве уже не только материнской нежности вынула из его рук аккордеон, привлекла Сашка к своей теплой груди, жарко поцеловала его в губы и нащупала в штанах его девственный, еще никем не пользованный инструмент.

— Ого! — приятно изумилась и даже немного испугалась Люська.

Тут же по праву опытной наставницы она просветила малолетку, с вожделением дала Сашку первый в жизни урок любовного коитуса. Мало сказать, что Сашко был в полнейшем обалдении, — даже аккордеон самопроизвольно вздохнул на полу во время этого действа — Сашко чуть не умер от наслаждения; он не раз видел смерть от страданий и жестокости, но не догадывался, что можно умереть от нежности и любви.

Через девять месяцев этот октябрьский вечер на севастопольском диване имел для красивой и молодой Люськи свои отдаленные последствия: Люська и в мыслях не держала родить от восьмилетнего хлопчика, она и не с такими бугаями старалась, а тут на диване все спонтанно получилось: она зачала от Сашка и родила сыночка через девять месяцев после отплытия «Лиульты Люси» и прихода красных в Севастополь. Хотела назвать сына Сашком, но получился он Лукой: Люська понесла его крестить в Успенский собор к попу Павлу, который, по слухам, скрывал белых офицеров, но поп куда-то очень торопился и отказывался крестить без бумаг и отцовства. Тут как раз в собор ворвался отряд красноармейцев во главе с чекистом по фамилии Нуразбеков и по прозвищу «комиссар Гробштейн». Честь по чести был предъявлен ордер на обыск, отец Павло навсегда перестал куда-то спешить и заорал во всю глотку на мамашу:

— Ты шо, дура?! Белую пеленку надо, а ты притащила коричневое одеяло! Пока производился обыск (беляков не нашли), отец Павло принес купель и белую простыню (служки разбежались) и начал медленно, обстоятельно крестить младенца. Люська развернула сыночка. Поп взглянул и сказал:

— Ого! Сподобил Бог увидеть в конце жизни!

И захохотал. Такого непропорционально могучего фаллоса он в своей жизни у младенцев не видел.

Красноармейцы во главе с комиссаром Гробштейном тоже весьма удивились.

— Наш человек! — сказали они. — Крести, патлатый, в последний раз!

Поп не спеша крестил и прыскал со смеху.

— Нарекается Лукой в честь незабвенного Луки Святого, — весело пел поп.

— Кто такой этот Лука? — невежливо спросил комиссар Гробштейн под руку попу. — Контрик?

— Moudack[97] ты, — смеясь и утирая слезы белой простыней, по-французски ответил поп.

— Кто moudack?!! — вызверился Гробштейн и выхватил маузер.

— Ты! И твой Лука Мудищев, — захохотал поп.

Поп не мог стоять от хохота. Пришлось расстреливать его хохочущим. Хохочущего отца Павла вывели на паперть, поставили к церковной стенке, комиссар Гробштейн честь по чести зачитал приговор ревкома, но попа нельзя было призвать к порядку, отец Павло продолжал хохотать, ноги подкашивались от хохота, он сползал, его поднимали, он от смеха опять сползал.