Сыграй мне смерть по нотам... - Гончаренко Светлана Георгиевна - Страница 4

А Настя тем временем пробежала длинный коридор, спустилась по лестнице и бесшумно приоткрыла тяжёлую дверь Мраморной гостиной. Из образовавшейся щели посыпались мелкие горошины гамм, до того безуспешно бившиеся в трёхпудовые позолоченные створки.

Настя заглянула внутрь. Мраморная гостиная освещалась экономно, одним слабеньким бра, которое росло из гипсовой розетки над роялем. Рядом висела громадная картина кисти академика Миллера. Она изображала нагую купальщицу. Бесконечный зад купальщицы таял в полумраке и казался сейчас крупнее, чем при свете дня.

Посреди гостиной стройно, как классический кордебалет, толпились белые золочёные стулья для публики. Именно они мешали Насте разглядеть, кто сидит за роялем. Сначала она решила, что это мальчик, но тут же поняла, что ошиблась. Девчонка, а не мальчик! Лет, наверное, четырнадцати, довольно тощая, в джинсах и чёрной водолазке. Несмотря на невнятный наряд, при ближайшем рассмотрении в пианистке не нашлось ничего мальчишеского: стриженая почти под нуль голова сидела на длинной шее изящно, и даже пальцы бегали по клавишам с немужской, хотя и оглушительной силой.

Настя прошла к стульям и уселась в первом ряду. Девчонка за роялем на секунду повернула в её сторону круглое сердитое лицо, но играть не перестала. Наоборот, она забарабанила по клавишам ещё громче и отчётливее. Наверное, она надеялась таким образом выжить Настю из гостиной. От гамм даже зад купальщицы академика Миллера чуть заметно, желейно завибрировал.

Наконец девчонка решительно встала. Настя улыбнулась ей как можно приветливее и спросила:

– Скажите, что вы играли?

Девчонку такой вопрос очень удивил. Мраморная гостиная ещё не вполне оправилась от её топорных упражнений – в закоулках что-то слабо гудело.

– Тут играли недавно что-то вроде вальса, – пояснила Настя.

Девчонка глянула на Настю пристально и сама спросила:

– Вы музыкант?

– Нет, я занимаюсь живописью. Но меня эта музыка поразила. Я ничего подобного никогда не слышала!

– Что, понравилось?

– Очень. Хотя слово не вполне подходящее. Это что-то необыкновенное и поразительное – так правильнее будет сказать. Чья это музыка?

– Сергея Шелегина.

Настя пожала плечами:

– Есть такой композитор? Не знала. Правда, я не слежу за музыкальными новостями…

– А о нём никто не знает.

– Не может быть! – воскликнула Настя.

Через час Настя вернулась в мастерскую Самоварова.

– Ты слышал? – набросилась она на мужа.

Тот спокойно поднял голову от монастырского поставца. Энтузиазму Насти он ничуть не удивился: она была пылкой, решительной и очень неравнодушной ко всяческим чудесам мира.

– А что я должен был слышать? – только и спросил он.

Пока Насти не было, он занялся поставцом и с головой нырнул в свои собственные, никому не доступные радости.

– Ты не слышал ничего? – изумилась Настя. – Почему же ты жалуешься, что рояль доводит тебя до трясучки?

– Ну да, доводит. Но сейчас ничего такого не было. А что, кто-то играл? Должно быть, очень тихо? Я не слышал. У меня работа хорошо пошла. Я даже сам, кажется, запел. Внутренне. Или это был всё-таки рояль?

– Именно. Колотилка инквизиции! – засмеялась Настя. – Пело не у тебя внутри – вспомни анатомию, чему там петь? Это ты слушал сонату Шелегина.

– Чью-чью сонату?

– Шелегина. Запомни эту фамилию: музыка у него исключительная. То, что на вальс было похоже, называется «Танец № 5». Играла девчонка, которая учится в музыкальной школе. Она мне про этого Шелегина и рассказала. Он, по-моему, гениален. Ты согласен? Представь: живёт где-то у нас здесь, в Нетске, пишет потрясающие вещи, но никто про него ничего не знает.

– Так не бывает, – усомнился Самоваров.

– Бывает. А ещё он ни слова по-русски не говорит!

– Почему? Фамилия у него вроде русская, живёт, ты говоришь, в Нетске. Что за чепуха?

– Не перебивай меня! – взмолилась Настя. –Я и сама не очень поняла, что у него за трудности с языком. Самое ужасное другое: если кто-то узнает, что он пишет музыку, ему несдобровать.

– Что же будет?

– Не знаю. Что-то страшное! Может быть, его убьют?

– Фу, какие-то байки из склепа, – поморщился Самоваров. – Настя, неужели ты всерьёз поверила бредням какой-то девчонки? По лицу вижу, что поверила. Ты такая умница, и вдруг… Сколько ей хоть лет-то?

– Тринадцать-четырнадцать на вид. Зовут Дашей.

– Ну вот, четырнадцать! Соплячка какая-то, болтушка, а ты её слушала! Дети обожают страшные истории. Жёлтые шторы, кровавая рука, мизинчик в пирожке – вечные сюжеты!

Настя обиженно отвернулась к окну:

– Ты, Коля, нарочно делаешь вид, что тебе сто лет, что ты древний дед Пихто, а я несмышлёныш. Но ты сам не раз убеждался: я вполне вменяемая и очень практичная особа. Меня кровавой рукой не проведёшь! Я уверена, тут что-то серьёзное. Девчонка говорила до того сбивчиво и непонятно, что я ей сразу поверила.

– Поверила, что некий подпольный нетский гений по-русски не разумеет, и оттого ему грозит смертельная опасность?

– Да!

Глава 2

Дом в Архиерейском переулке

Особняк покойного литератора Тверитина сиял огнями. Нельзя сказать, что он был освещён щедро, но всё-таки производил более жилое впечатление, чем при прежнем владельце. Каждый день Самоваров с Настей, возвращаясь домой из музея, проходили мимо этого солидного здания с вековой надписью «Вход со двора». Сегодня они удивились – Архиерейский, бывший Пролетарский переулок выглядел непривычно нарядным. А дело было всего лишь в трёх лишних освещённых окошках! От них огромный сугроб возле тверитинского дома сделался полосатым, румяным и весёлым. Обходя его, Самоваров предложил:

– Давай-ка, Настя, зайдём на огонёк и заявим свои права на самовар. Хоть чайник пускай вернут! Пора мне встретиться с загадочным Смирновым лицом к лицу. Откуда он только взялся!

– Я не хочу к Смирнову, я есть хочу, – заныла Настя. – Домой и только домой! Я уверена, что Смирнов этот страшно жадный, и голыми руками его не возьмёшь. Давай лучше отужинаем и дождёмся полуночи. Тогда натянем на глаза трикотажные шапочки и вернёмся.

Зачем?

– Ночью тут ни души. Мы взломаем замок на парадном – гляди, какой хлипкий! Влезем внутрь, возьмём самоварчик и на видном месте оставим записку: «Нехорошо зариться на чужую частную собственность! Кровавая Рука».

– Ты права, – неожиданно согласился Самоваров. – Не в том, конечно, что надо замок взламывать. Но соваться и что-то требовать голословно не стоит. Повременим пока.

– Я-то думала, тебе идея с кровавой рукой понравилась! Это было бы так интересно! А можно просто сделать слепки ключей и залезть в дом втихушку. Заберём самоварчик – ведь он твой. Никто и не заметит ничего: ты сам говорил, у Тверитина всё как попало валяется.

Действительно, покойный Тверитин, в отличие от серьёзного коллекционера Самоварова, не слишком заботился о виде и сохранности своего разношерстного собрания. Ценные вещи и явный утиль громоздились у него в полном беспорядке.

Литератор обожал фотографироваться на фоне своих сокровищ. Даже на снимках было видно, что диковины коллекции Матвея Тверитина шершавы от пыли, а кое-где густо затканы мелкими сетками домовых паучков. На самых верхних полках тенета сплетались в сплошной полог и так провисали под слоем пыли, что напоминали, по меткому замечанию самого поэта, оренбургский пуховый платок.

Матвей Степанович был потомком нетского купца, который торговал москательным товаром и слыл за Уралом королём синьки. Странно, но советский литератор смог заделаться единоличным владельцем фамильного особняка о двух этажах. Дело немыслимое, если вспомнить все бури прошлого грозного века! Тем не менее Матвей Степанович один-одинёшенек занимал просторный дом в Архиерейском переулке.

Самоварову от друга поэта, скульптора-анималиста Щепина, удалось узнать, что семейство Тверитиных всё-таки уплотняли в 1919 году. Король синьки к тому времени скончался, а его домочадцев, сплошь женского пола, оттеснили в две комнатки-светлички в мезонине. Там прежде жили младшие девочки Тверитины. Три сестры-гимназистки были прелестны, если судить по фотографиям, которые сохранились у Матвея Степановича. А может, особой прелести в сестричках и не было – старинные фотографы умудрялись добиваться точёности и бархатистости даже самых неказистых физиономий.