Сыграй мне смерть по нотам... - Гончаренко Светлана Георгиевна - Страница 2

Однако постыдная чёрствость коллекционера заставила Самоварова испугаться за свой уральский самоварчик: тот до сих пор хранился в доме покойного.

Впервые опытный собиратель Самоваров так оплошал: свою вещь отдал, а обменную не взял. Не осталось даже плохонькой бумажонки, подтверждающей обмен. Не взял расписки, дурак! Теперь даже кровный чайник времен Первой мировой войны, оставшийся у поэта, вернуть будет трудно. Дурак ты, Самоваров (он теперь ругал себя и в первом, и во втором, и во всех прочих лицах), всегда надо предполагать худшее!

Самоваров выплеснул горький неудавшийся чай, помыл чашку. А не отвлечься ли от скверных мыслей за любимой работой? В углу мастерской давно уже томился, пережидал его тоску по недосягаемому тверитинскому самоварчику чумазый поставец.<В старину – невысокий шкаф для посуды> Этот предмет лет полтораста коптился на монастырской поварне. Теперь следовало его расчистить и узнать, так ли он стар, как кажется на первый взгляд. А не цветут ли на его боках небывалые небесные цветы, что вдохновляли иноков на сотворение кулинарных чудес, в которых щедрый вкус совмещался с тайным строгим смирением? Самоваров погладил дверцу поставца. Там, где сквозь грязь едва брезжило серое пятно росписи, он нащупал тонкие лепестки уверенных мазков. Ого, тут наверняка что-то интересное!

В Мраморной гостиной, сменив виолончель, грянул рояль. Мощные аккорды вознеслись в самоваровскую мастерскую. Они неумолимо напомнили её хозяину о том, что жизнь трудна, скучна и сплошь состоит из досадных мелочей.

Как ни тяжело переносил Самоваров репетиции сводного хора, ещё меньше его радовали звуки фортепьяно. О, тут были давние счёты! Когда он был ребенком, существовала повальная мода учить детей музыке. То и дело попадались тогда на улицах ребятишки с совершенно одинаковыми нотными папками – дерматиновыми, на тесёмочках. Тиснение в виде рогатых лир и густых лавров украшало эти папки. По всем подъездам и дворам ежедневно неслись спотыкающиеся звуки гамм и нудных пьесок для начинающих.

Девчонки, соседки Самоварова – одна сверху, другая снизу слева, со второго этажа – обе имели папки с рогами и обе играли гаммы. Усердные попались девчонки: упражнялись помногу и одновременно. Звуки двух пианино грудами тусклых стекляшек перекатывались за стенами. То собирались они, в кучу, то рассыпались вдрызг. Их прослушивание означало одно: маленький Самоваров не пущен во двор, и ждёт его бесконечный скучный день в одиночестве, в пустой квартире. День этот будет обидно потрачен или на решение назидательных задачек после двойки по алгебре, или на генеральную уборку собственного стола («у тебя тут Мамай прошел!»), или на лечение затянувшегося бронхита. Плохо, тоскливо, уныло, да ещё и два пианино за стеной!

Соседки сверху и снизу слева давно выросли, забросили музыку, замуж повыходили. Они вообще обе куда-то делись и на глаза больше не попадаются (или подурнели настолько, что их не узнать?). Но даже теперь, заслышав игру на фортепьяно, Самоваров скучнел, вздыхал. Он машинально принимался за какую-нибудь уборку, и мир сразу делался для него неинтересным, как газета за прошлую пятницу.

Вот почему Самоваров решил не начинать расчистку поставца под звуки рояля. Больше заняться было нечем, разве что ругать себя дураком. Как подступиться теперь к самоварчику Тверитина?

Покойный поэт был последним в своём роде. Никаких родственников он не имел и завещал всё своё имущество какому-то Смирнову. Об этом Смирнове Самоваров узнал совершенно случайно, из телепередачи. Матвей Степанович Тверитин считался местной знаменитостью, и его кончину не обошла вниманием пресса. Все газеты Нетска напечатали в траурной рамке его фотографию, очень давнюю. На ней поэт был неузнаваемо юн и имел надо лбом громадный клуб кудрей, которых Самоваров уже не застал.

По телевизору тоже воспроизвели этот портрет. Затем дали биографические очерки и показали наследника покойного, миловидного мужчину лет тридцати с небольшим. Наследник, скорбно мигая заплаканными глазами, рассказал о своей долгой дружбе с поэтом, о совместных мечтах и планах. Согласно этим мечтам, в особняке Матвея Степановича скоро будет организован какой-то центр детского творчества.

– …и хорошо, что ты наконец за работу взялся, а не куксишься, – весело заявила красавица жена Настя, входя в мастерскую Самоварова.

Свою фразу она начала, очевидно, ещё на лестнице. Там же она успела на ходу расстегнуть шубку, стащить с головы шапку и сияла сейчас на пороге бессмысленной радостью, какая всегда накатывает на входящих с мороза в хорошее тепло. Сияли её серые глаза. Сияли волосы, пепельные, как лунный свет. Когда Самоваров не видел её более получаса, она при встрече всегда казалась ему гораздо красивее, чем он ожидал. Он тогда сразу начинал умиляться и не верил своему счастью. На этот раз он тоже умилился. Образ утраченного самоварчика поблек в его душе.

– А где чаёк? – спросила Настя.

Она поцеловала Самоварова холодными с мороза губами. Очень холодными пальчиками она ласково потрогала его щёку, но через его плечо смотрела пристально и сурово.

Её взгляд упирался в угол мастерской. Там с недавних пор поселился её мольберт. Позавчера Настя начала новую работу, вчера очень ею гордилась, сегодня от неё же пришла в ужас. Картина эта изображала самоваровскую мастерскую – угол развалистого полуантикварного дивана, инструменты на столе, часть окна, наглухо затянутого изморозью, и большое зеркало в простенке. Несколько смутно, но узнаваемо в этом зеркале отражался и Самоваров собственной персоной. Он держал в руках резец и какую-то деревянную балясину.

Настя заканчивала художественный институт. Её дипломной работой должна была стать серия картин из музейной жизни. Одна такая картина была уже готова. Настя запечатлела на ней реставрационную мастерскую отдела живописи, где с рядами тёмных икон соседствовала громадная, пестрящая нагими телами картинища Генриха Семирадского «Римский вечер». Сюжет Настиной картины был драматичный: на этот «Вечер» недавно плюнул нетрезвый посетитель. Это не прошло даром для красочного слоя шедевра – в слюне вандала обнаружилось запредельное содержание уксусной и щавелевой кислоты. Полотно изъяли из экспозиции, и Настя смогла зарисовать, как хрупкая и вдохновенная реставраторша Люда Кошуняева снимает ваткой роковой плевок. Кроме этой впечатляющей сцены и Самоварова с деревяшкой в руках, Настя предполагала написать настройщика рояля в Мраморной гостиной.

Работы у Насти получались живописные, эффектные, нарядные. Это очень её мучило.

– Слишком красиво, – сокрушалась она. – Это не искусство! Я хочу, чтоб было инфернально, страшновато. Грязнотцы бы подпустить!

– Зачем? Для страшноватости подпущена моя физиономия, – успокаивал её Самоваров.

– Этого недостаточно! Хотя ты получился у меня персонажем из «Щелкунчика» – потёмки, снег за окном, вокруг разные странные и интересные штучки… Послушай, я тебе вот здесь, в уголке, ещё парочку крыс посажу. Сразу станет страшно!

– Только не крыс! – запротестовал Самоваров. – В нашем музее полно ценнейших экспонатов, а крыс нет и быть не может по определению. Крысы – злостная клевета.

– Это не настоящие, а поэтические, гофмановские крысы. Они будут поэтически сидеть над твоей позолоченной чашкой. Разбитой!

– Чашку я тоже бить не дам, – предупредил Самоваров.

Настя засмеялась:

– се вы, музейные, такие! Старьевщики, барахольщики, трясётесь над хламом. Не бойся, у меня самой рука на антикварный предмет не поднимется. Я разобью другую чашку, напишу её и золота добавлю, будто это твоя. А крыс, так и быть, подсаживать пока не стану, чтоб тебя не огорчать. Не могу видеть тебя грустным! Как насчёт самоварчика? Ты нашёл наследника?

– Нет пока, – вздохнул Самоваров. – Но я ему звонил. Мне ответил противный скрипучий голос. Женский – жена, наверное. Голос заявил, что господин Смирнов является единственным законным наследником всего тверитинского добра вплоть до последней пепельницы. Никаких исключений для моих самоваров и чайников не будет. Эти ценные предметы старины украсят центр детского – вокального, как выяснилось! – творчества. Скажи, на кой чёрт вокалистам чайники?