Девушка из Моря Кортеса - Бенчли Питер Бредфорд - Страница 10

Осознание того, что отец никуда не исчез (а для нее это было именно фактом, настолько она была в этом убеждена), очень помогало Паломе. Он мог утешить ее, несмотря на то что она не слышала его голоса, — с терпением и сочувствием выслушать ее, не соглашаясь, но и не споря, не хваля, но и не критикуя. И каким-то образом то, что окончательный выбор всегда оставался за ней, помогало Паломе принимать нужное решение, выбирать правильное направление.

Конечно, иногда она чувствовала себя по-дурацки, разговаривая с небом, или ветром, или пустой комнатой, и была очень рада, что никто не видит ее в тот момент. Но она знала, что «это» всегда присутствовало рядом с ней. И не важно, что оно было создано ее волей и воображением. «Это» было рядом с ней. Она не старалась найти «этому» четкого определения, предпочитая, чтобы ее представление оставалось достаточно аморфным и не довлело над ней. «Это» было духом — духом доступным и ясным. Палома чувствовала, что она нужна отцу также, как он нужен ей. Они оба были частью одной команды.

Незадолго до смерти Хобим вовлек Палому в заговор.

Через пару месяцев Хобим и Миранда должны были отпраздновать двадцатилетие свадьбы, и он хотел сделать ей какой-то особенный подарок. Так как все деньги уходили на еду и одежду, он решил, что сделает подарок своими руками. И сделать его нужно было в строжайшем секрете: вряд ли Хобиму удалось бы провести Миранду так же, как он провел Палому с пирогой. А раз так, подарок должен быть небольшим, чтобы его можно было легко спрятать.

Поделки из дерева или морских раковин, глиняные фигурки не годились, ведь любому по силам сделать что-нибудь подобное. Подарок должен быть от чистого сердца, а значит, это должно было быть что-то такое, что мог сделать только он, Хобим. Но что же?

Когда ответ был найден, он показался простым и очевидным: конечно же, жемчуг, настоящее жемчужное ожерелье. Из всех обитателей острова только Хобим (а с его легкой руки теперь и Палома) владел старинным искусством ныряльщика и охотника за жемчугом. В то время это занятие уже не приносило дохода, а было лишь развлечением. Жемчужные плантации были уничтожены больше пятидесяти лет назад, и даже если бы они возродились, спрос на природный жемчуг практически исчез. Теперь все предпочитали искусственно выращенный жемчуг: он был более круглым, лучше блестел.

Однако Хобим не любил такой жемчуг:

«Да, эти жемчужины гораздо красивее. Да, они тоже морского происхождения. Но они же искусственные! Человек опять старается улучшить природу. Природа — это целая кладовая чудес. И там ничего нельзя улучшить, можно только изменить».

До своей смерти он нашел только пять жемчужин, но при этом помог Паломе стать настоящим искателем жемчуга. И тогда она решила завершить то, что Хобим и она начали вместе. Теперь, когда отца не стало, только она могла довести дело до конца.

Палома часто думала о том, как же ей преподнести ожерелье матери. Ей не хотелось слишком сентиментальничать, но при этом Миранда должна была знать, что это — подарок от Хобима, и не важно, кто именно собрал почти весь жемчуг.

Хобим учил своих детей, когда те были еще маленькими, что правда всегда лучше лжи. И не только с точки зрения морали. Обычно правду говорить легче. Прежде всего, ее легче запомнить. Однако в этом случае правда оказалась бы неуместной, и Палома решила, что солжет, но лишь самую малость. Она скажет матери, что Хобим собрал весь жемчуг и спрятал его, собираясь сделать ожерелье как раз перед тем, как наступит знаменательный день.

И еще она добавит:

«Слава богу, что однажды он сказал мне по секрету, где они спрятаны, — на тот случай, если с ним что-то случится».

Конечно, Миранда сначала обрадуется, потом загрустит, потом заплачет. Главное, что все эти эмоции будут направлены не на Палому, а на отца — на его дух, его память, — чем бы он ни представлялся девушке.

Палома запихала жемчужину в узкую трещину на борту пироги, чтобы та не каталась по лодке и, не дай бог, не вывалилась, если лодка перевернется. Потом она на несколько минут прилегла отдохнуть. Она знала, что если продолжить нырять сразу после еды, может заколоть в боку или желчь подступит к горлу, а это очень опасно под водой. За желчью последует рвота, а рвотный рефлекс заставит ее вдохнуть; если соленая вода попадет в легкие, это заставит ее закашляться, вдохнуть еще раз — и тогда она запросто может утонуть.

Девушка задремала. Она проспала не больше получаса, а когда проснулась, то живо вспомнила, что ей приснилось, будто какая-то чайка кружила над ее лодкой и смеялась над ней.

Сон не вызвал неудовольствия, лишь любопытство. Палома никогда не связывала сны с реальными событиями. Ее беспокоили лишь сны об отце, потому что потом она никак не могла припомнить, случилось ли это событие на самом деле, до его смерти, или она видела это во сне.

Палома скользнула за борт, ополоснула маску, сделала несколько вдохов и, ухватившись за якорную веревку, устремилась ко дну. Метрах в пяти от поверхности она остановилась.

Что-то было не так. Подводная гора очень изменилась. Палома никак не могла сориентироваться. Или ей это чудится? Может, она проспала дольше, чем ей казалось? Все вокруг выглядело по-другому. Огромная часть горы была покрыта чем-то черным.

Палома закрыла глаза и заставила себя сохранить спокойствие и привести в порядок противоречивые образы, проносящиеся в ее голове. Взяв себя в руки, она открыла глаза и снова взглянула вниз. То, что она увидела, ошеломило ее. В каких-то трех метрах от нее был самый огромный манта-рэй, какого она когда-либо видела.

Он был похож на черную мантию или большое одеяло, которое с этого короткого расстояния почти полностью закрыло подводную гору от ее глаз.

Палому сбила с толку не только близость этого гиганта, но также и то, что был абсолютно неподвижен. Он совершенно неподвижно лежал в воде, будто подвешенный к невидимому потолку, и не казался живым.

Но он должен был быть жив, иначе как бы он тут оказался? Мертвый, он бы попросту опустился на дно.

Девушка опустилась еще глубже, ожидая, что животное в любой момент взмахнет крыльями и уплывет прочь. Но манта-рэй не двигался с места.

Пальцы ее ног теперь почти касались его спины, и подводная гора была полностью скрыта. Палома словно приземлилась на черное поле, простирающееся вокруг, насколько хватало взгляда. Манта-рэй был метров шесть в поперечнике. Палома прикинула, что ее туловище уместилось бы на нем четыре раза в длину и еще осталось бы свободное место по краям.

«Наверное, это дед всех манта-рэев, — подумала она. — Отчего же он парит на глубине? Может, он собрался умирать?»

Паломе стало не хватать воздуха, и надо было подниматься на поверхность. Стараясь не взбалтывать воду, она начала всплывать. Удалившись на некоторое расстояние от манта-рэя, девушка охватила взглядом все животное целиком и теперь смогла разглядеть, почему оно так странно себя ведет. Что-то узкое и длинное болталось сзади и сбоку от него.

Она выскочила на поверхность, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и, набрав воздуха, нырнула опять. Манта-рэй не сдвинулся с места. На этот раз Палома подплыла к нему спереди, и ей сразу стало ясно, что произошло.

На левом боку животного, рядом с «рогом», зияла широкая и глубокая рана, из которой торчали переплетенные веревки, концы которых свободно болтались, подобно хвостам.

Должно быть, манта-рэй запутался в рыбачьих сетях, запаниковал и стал беспомощно биться, пытаясь выпутаться, отчего тугие веревки только глубже врезались в его плоть. Наконец он выпутался, несомненно, оставив позади разъяренного рыбака, проклинающего свою судьбу, повторяющего снова и снова, что манта-рэй — дети дьявола и не заслуживают ничего, кроме смерти.

Но это освобождение было кажущимся, так как теперь манта-рэй был обречен на смерть. Палома видела много раненых животных — порезанных, расцарапанных крючками или покусанных, и она знала точно, что им не стоит ждать от других обитателей моря пощады и снисхождения.