Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 40

Подписал и этот приказ. И сказал:

— Я буду работать, телефон не соединяйте — ни с кем! А посетители пусть оставляют мне записочки: кто они, что им нужно, телефон или адрес. Просить об этом каждого, кто бы ни пришёл. И извиняйтесь от моего имени, говорите, что занят, работаю, но что не оставлю без внимания ни одну просьбу. Принимать будем раз в неделю, день назначу позже. Сотрудников моей группы впускать в любой день, но — после обеда. Таков будет наш порядок, прошу исполнять его в точности.

В кабинете стоял большой стол с атлантами — морёный дуб, зелёное сукно, позолоченные подсвечники, мраморный чернильный прибор с громадным лежащим львом; перед столом кресло подстать судейскому. На нём Филимонов разложил книги, справочную литературу и журналы с новейшими статьями по математике на четырёх языках: английском, немецком, французском и испанском.

Сам устроился за журнальным столиком у камина, включил одну каминную спираль и свет, имитирующий пламя, и даже лёгкое потрескивание «дров» слышалось в хитром электрическом устройстве, вмонтированном в заправдашный камин. Буранов — человек старой закваски, камин напоминал ему молодость, близких, давно ушедших людей, он любил посидеть возле камина, распить с друзьями чай.

Филимонов поставил на журнальный столик машину, задумался. Он сейчас вспомнил о Шушуне. «Секретарь партбюро, а я — решаю без него, наверное, так не годится». Он ещё не был в райкоме партии, не представлялся секретарю, хотя министр советовал ему сделать это в первый же день вступления в должность. «Там расскажут, — неспешно текли его мысли, — как мне взаимодействовать с партбюро института».

Но тут он неожиданно и о другом подумал: «А он-то, Шушуня, почему не идёт? Поздравил бы, сказал бы дружеское напутствие». Мысль эта неприятно поразила, кольнула в сердце догадка: «Корчит из себя, чванится». Но нет, нет же… Не был никогда таким Шушуня. Надо позвать, объясниться.

Позвал Шушуню. Вышел к нему навстречу, развел руки:

— Ты что же это? Все меня поздравляют, а ближайший сотрудник и товарищ глаз не кажет!

Глаз Шушуня не казал и сейчас, набычившись, мотал головой из стороны в сторону, рассеянно пожал руку, буркнул:

— Поздравляю.

И отошёл к окну, устремил взгляд во двор института, словно вспоминая недавнюю сцену, как он лебезил перед Зябликом и грубо демонстрировал холодность к опальному Филимонову. Вспомнил об этом и Николай и, вспомнив, опустил над столом голову, сидел молча. «Да, струсил Шушуня, иначе его поступок не назовёшь, но стоит ли помнить, терзать душу себе и ему, не проще ли забыть? И для них обоих лучше, и делу — польза!» Так думал Николай перед тем, как пригласить Шушуню, так он был настроен и сейчас. Но Шушуня смотрит во двор, — он ничего не забыл, он продолжает свой внутренний монолог с совестью.

Николай вышел на средину кабинета, стал в раздумье ходить из угла в угол. Подошел к Шушуне, положил руку на плечо:

— Ну, старина. Выше голову!

Шушуня тихо проговорил:

— Не знаю, что со мной сделалось. Сломалось что-то внутри, сам себе стал противен. Может, в нём… — кивнул на кабинет Зяблика, — дьявольский какой-то механизм заложен; простаков таких, как я, дурачить может? Ну да ладно: тошно мне! Отпустил бы ты меня из института. Так лучше будет!

Не вдруг ответил Филимонов:

— Не винись, Никодим. Вчера в больнице большой писатель умер; так будто бы перед смертью, поднявшись на руки и окинув всех замутнённым взором, проговорил: «Что с нами происходит?» Так что же?.. Что с нами происходит? Где тот дух, который помог нам одолеть немцев? Ты старше меня, должен знать — скажи мне!

— Дух был, да у многих вышел. Люди, пришедшие с войны, увидели, что в жизни всё на так, как в бою — в жизни побеждает не сильный, а подчас — и очень часто! — наоборот: тот, кто слаб душонкой, трусит, гнётся. Я, брат, служил в министерстве — насмотрелся.

Шушуня повернулся, взглянул Николаю в глаза.

— Нет! — командным голосом сказал Филимонов. — Ты — математик, Никодим, и я не напрасно тратил время, обучая тебя иностранным языкам и гармонии чисел. Намерен предложить тебе серьёзную программу. Что же до совести?.. У тебя ещё будет случай показать бойцовский характер! Наша с тобой война только начинается.

— Есть, командир! Разреши идти?

Проводив друга, Филимонов позвонил министру. Тот обыкновенно не торопился с ответами, но тут заговорил с ходу и, как показалось Филимонову, с раздражением:

— Два первых ваших приказа поставили «Титан» с ног на голову. Одна треть штата рискует потерять работу. Переключайте, но постепенно. Большинство тем институтских оставляйте, а дела по импульсатору расширяйте.

— Так и делаю, товарищ министр. На улицу никого не выбросим, всех устроим, а вот первого зама, извините, я назначу другого. Зяблик в институте не нужен.

— Ладно. Министерство во всём будет вам помогать.

— Мне нужны квартиры для новых сотрудников. Буду набирать математиков, докторов наук.

— Сколько нужно квартир?

— Много. Сто пятьдесят, двести.

— На сотню рассчитывайте. Что ещё нужно?

— Благодарю. Больше пока мне ничего не нужно.

Отношения с министром с первых же дней устанавливались строго официальные, деловые. Сказывались давние симпатии министра к Буранову, Зяблику, и нового человека он пока к сердцу своему не допускал. Понимал министр: Филимонову даны большие права, он, в сущности, стал единоличным хозяином «Титана» — что взбредёт в голову, то с ним и сделает. Перечить новому директору никто не станет, в его руках — дело особой государственной важности. И министр для себя принял единственно верное в сложившихся обстоятельствах решение: Филимонову ни в чём не перечить.

Филимонов же, очутившись на посту директора, испытывал сложные чувства, прежде всего, чувство бессилия. Мучила его не только неспособность дать новую силу импульсатору, ещё больше угнетала неизвестность. Не было уверенности в завтрашний успех, в успех через год, через пять, через десять лет; он находился в состоянии человека, забредшего в джунгли за тысячи вёрст от всего живого, зашедшего во мрак и топи и не знавшего оттуда выхода. Лишь он один понимал — да ещё Ольга с ним! — что успех делу может принести только случай, только вязь многих счастливых совпадений. К ним вели расчёты, бесконечные, изнурительные числовые анализы вспыхивающих вдруг догадок и предположений.

Как же тут расширить научную программу? Какие звенья создавать, лаборатории? Или как другие: делать видимость больших работ, раздувать штаты, шуметь о задачах, поисках. И под аккомпанемент шумихи ещё больше раздувать штаты, выколачивать из государства деньги. Знает Филимонов: так и делают иные учёные. Слышал он, как Сталин, при упоминании трёх известных учёных, будто бы сказал: «А-а, это те самые, которые много обещают и ничего не дают».

Иные всю жизнь в науке обещают, создают вокруг своих дел обстановку секретности, прячутся от людей — и живут припеваючи, пожинают все блага и привилегии, — и этот таинственный ореол мнимого величия ухитряются пронести до конца жизни. А кто осмелится упрекнуть их в бесплодии, того назовут несерьёзным, не ведающим тайн и превратностей научного поиска. Ловкие умы даже философский тезис придумали: «Ошибки одних ведут к открытиям других».

Филимонов не искал компромиссов с совестью. Для себя решил: программу по импульсатору буду ставить широко, однако и на самый большой размах дела хватит половины от тех средств, что раньше тратил «Титан».

В пятом часу почувствовал усталость. Вышел в приёмную, взял у секретарши ворох записок, сунул в карман и пошёл на улицу. В коридоре ему встречались люди; одному в рассеянности едва кивнул на приветствие, испугался невольно проявленного невнимания, окликнул человека; тот остановился и Николай подошёл к нему.

— Вы, кажется, мне что-то сказали?

— Нет, я ничего вам не сказал, Николай Авдеевич. Поздоровался с вами — и только!

— Тогда простите. Я только что занимался расчётами, ещё не остыл от своих проклятых чисел; ради бога — извините.