Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 23

— Да, будет ещё и цех экспериментального производства. Сегодня вы придумали приборчик, завтра его в металле сладим. И так весь институт — на хозрасчёт переходит, профиль меняет и название. Был «Котёл» — станет научно-производственным объединением «Титан». Манёвры Зяблика. Он ведь у нас стратег! И не то ещё выдумает! Он уже под новое название и кредит выбил — десять миллионов, а под эти денежки и штат новый, ну, а конечный результат — поживём-увидим. На моём веку много было перестроек, и все они одним кончались: штаты, звания, деньги.

— Вы, помнится, вышучивали импулъсатор. В глаза смеялись.

— Верно, смеялся. Все смеются, и первый — Зяблик, а я что ж, я как все. Однако, верил, всегда верил.

— Да-а, — качал головой Филимонов. — Как все. Хороши же эти самые — все. И ещё подумал: «Ну Галкин! Подкатил мину».

Вспомнил разговор с уральским учёным — тот случайно заглянул в институт, речь завёл о Галкине. Сказал, между прочим: «Парень он хамоватый, охулки на руку не положит». Слова, почерпнутые из глубин народной речи, показались тогда грубоватыми, а сам учёный не понравился. Сейчас Николай вспомнил обронённую на ходу аттестацию. И подумал: «Учёный тот, видимо, знает Василия не понаслышке. В сущности, и эта его операция хамством отдаёт».

Пошёл к Ольге. Она помещалась в маленькой комнате, и тоже к ней машинистку подсадили. Строчит под ухом, как из пулемёта. Но Ольга спокойна. Поднялась навстречу, улыбается. Взяла Филимонова за руку, в коридор повела. Стоят у окна, смотрят друг на друга.

— Получили от дружка любезного? — спрашивает Ольга и смеётся.

— Мда-а… Не ожидал.

— А я ожидала. Я от него всего ожидала. Флюгер он, ваш Василий!

— Почему мой?

— Носились с ним как с писаной торбой.

— Мда-а, пожалуй.

— А знаете, как его на заводе звали? Лакеев-Петушинский. Он то петухом смотрит, то лакеем. Вот теперь из него лакей выпрыгнул. Перед Зябликом на коленях стоит. И что тот прикажет, то Вася сделает. Зяблик повелит — мать родную зарежет.

— Ну, Ольга! В крайности ударилась.

— Ах, вы не верите! Вот станет кусать вас каждый день — поверите. К Зяблику по сто раз в день бегает. А вчера я их разговор по телефону слышала, воркуют, как голубки. «Обнимаю вас… целую», — говорит Галкин. И такая любовь в глазах светится. И трубку телефонную этак бережно на аппарат кладёт, и чуб свой реденький в волнении ерошит. Как же! Благодетель! Царские дары как из лукошка высыпал!

— Будет тебе, Ольга!

— Ах, вы, Николай Авдеевич, блаженный, ей-Богу! Мамонт — одно слово. Уж больно прост и наивен — нет теперь и людей таких. Всем верите, как дитя малое, Ваську за уши тянули, а Васька — вон он, кинули ему кусок жирный — и предал вас. Стоило его с Урала тянуть. Таких-то молодцов и в Москве пруд пруди.

Ольга помолчала, тревожно, с лаской и нежностью смотрела на потерявшегося, не знавшего, что ответить, Филимонова. В характере Ольги заключались бойцовские свойства: не в пример шефу она готова была ринуться в любую драку, быстро разгадывала тактику противника, не смущаясь коварством, подлостью нападающих; казалось, знала, с кем имела дело и не удивлялась приёмам вражеской стороны.

Николай Авдеевич качал головой, разводил руками. Подколодная змея — обида давила грудь; любую напасть готов был вынести, только не предательство товарища. Куда девалась радость от сознания завершённого труда? Дунул ледяной ветер, и всю душу выстудил. Защемило ретивое, заболело, и только Ольга, с её мудрой верой в конечное торжество истины, поддерживала в нём силы жизни.

В комнату к себе идти не хотелось, к Галкину — тоже. Он теперь в большом кабинете сидит, секретарь у него, телефоны. И подумалось: уйду из института! К чёртовой матери!

Была минута, когда Филимонов и вовсе забыл о своём открытии. Чёрная это была минута. Но обыкновенно, чем чернее тучи, тем сильнее их гонит ветер; горизонт перед ним мало-помалу прояснялся. Вспомнил о приборе и невольно сильно стукнул себя кулаком по лбу: голова садовая! Пустякам даёшь себя одолеть!

— Что-то неохота мне торчать тут, в институте. Пойдем, Оля, по Москве побродим.

— А начальник наш, Галкин, не заругается?

— А ничего. Будет гневаться — повинимся, прощения вымолим.

— Вымолим! — согласилась Ольга. И пошла одеваться.

Галкин всё чаще заглядывал в кабинет Зяблика, их беседы становились всё душевнее, — наконец, патрон пригласил Галкина домой. Они сидели в комнате Зяблика в квартире Буранова. Их угощала Дарья Петровна. Не ведая, как чутко и заинтересованно слушает их хозяйка, дружки пустились в откровения:

— Люди неохотно принимают новые имена, — заводил издалека свою главную тему Зяблик. — Нужен авторитет, громкое дело.

— У нас импульсатор.

— Импульсатор у Филимонова, не у тебя. Кстати, ты знаешь, как теперь называют крыло здания, где разместился твой сектор?.. Филимонов отсек! Так-то, милый мой, — Филимонов!

Галкин дёрнулся на стуле, потянул шею. Сухие щёки его покрылись бледностью, ястребиный нос заострился. Он открыл рот и как-то тяжело, со свистом, потянул воздух. Зяблик как опытный боксёр ударил под дых. И продолжал ронять камни-слова:

— Филимонов — имя, за ним импульсатор. Прибора хоть и нет, но звон, однажды раздавшийся, до сих пор отдаётся в ушах. Прибор — мечта, синяя птица. Маячит перед глазами, дразнит, манит. Ты наблюдал ночное небо: одна звезда закатывается за горизонт, другая восходит. Законы одни — и там, в космосе, и у нас, на грешной земле.

— Импульсатор, если он состоится, поднимет всех нас.

— Импульсатор — хорошо, но… без Филимонова.

— Не понимаю вас, — откинулся на спинку стула Василий.

— А я вот понимаю! — пропела, подсаживаясь к столу, Дарья Петровна. — Филимонов с его характером и так-то тебе страшен, — она обращалась к Зяблику, — а сооруди он импульсатор — станет первым человеком в институте. Он всех неугодных передушит, как слепых котят.

Разлила коньяк по рюмкам, отпила глоток. Без особых церемоний продолжала.

— Василия Васильевича, нашего дорогого гостя, ты в свою партию не тяни. Совесть у него — по глазам вижу. Он против учителя не пойдёт.

Умышленно обнажала суть зябликовых планов, хотела знать, чем дышат и к чему придут сообщники. Преследовала и другую цель: демонстративно вторгалась в дела институтские, хотела жить в них, играть роль, и не последнюю.

— Совесть — она, конечно, хорошо, — принимался философствовать Зяблик, — да только в науке побеждают личности. Ты, Василь Васильевич, теперь руководитель, и немалый, а тут в игру вступают свои законы: чем выше поднимешься, тем больше обязательств, тем туже узелки разные. Один развяжешь — другой на очереди, ещё туже. И люди, люди. Нравится тебе собеседник, не нравится — улыбайся, перед высшим ломай шапку. И чем ты выше поднимаешься, тем любезнее со старшими, тем меньше у тебя возможностей возражать, требовать. А уж там, на самом верху, люди, как мне кажется, совсем не возражают; сидят смирненько и друг другу улыбаются.

Зорким взглядом Дарья Петровна смерила Галкина: молодой, горячий, поднеси спичку — вспыхнет. «Закон тайги…» до смерти напугал Зяблика. Такого не вдруг одолеешь. Такого направь куда следует — гору своротит. Ох, Зяблик, Зяблик. Коварства мать-природа на тысячу людей заготовила, а тебе одному в душу всыпала. На Филимонова тёмную силушку правишь. По слухам, смирный он, мухи не забидит, а его ты избрал первой мишенью. Дела его боишься, чистоты душевной. Вот чего выносить не можешь, милый мой Зяблик, духа здорового… словно чёрт ладана… И знаешь, шельма: самому не разгрызть орешек, чужие зубки в дело пустить хочешь.

Кидала молнии-взгляды на дружков-приятелей, плела в тайных мыслях узоры своих манёвров. Чем больше алчности и коварства открывала в дружке любезном, тем дальше загадывала свои ходы-выходы. Академик болен, сосуды «оттаивают» плохо — спазм держится, лечению не поддается. Глаз да глаз нужен за стариком. Умри он завтра — неизвестно, как поведет себя Зяблик. Вдруг как директором его назначат? Не нужна ему будет Дарьюшка, разве что в домашние хозяйки?..