Вечер в Византии - Шоу Ирвин - Страница 9

Он наливал себе виски, когда к бару следом за ним подошла Констанс. Он почувствовал на себе ее пристальные взгляды еще в зале, когда там произносили речи. Это была женщина поразительной внешности – с очень бледным лицом, широко поставленными зеленоватыми глазами и блестящими черными волосами, не по моде коротко остриженными. Впрочем, слова «не по моде» можно было отнести к кому угодно, только не к ней. Она была в коротком желтовато-зеленом платье, и ноги у нее были потрясающие.

– Вы не дадите мне выпить? – попросила она. – Меня зовут Констанс Добсон. Я вас знаю. Джина с тоником. И льда побольше.

Она говорила быстро, отрывисто, сипловатым голосом. Он приготовил то, что она просила.

– А что вы тут делаете? – спросила она, отпивая из стакана. – Вы больше похожи на республиканца, чем на демократа.

– Я всегда за границей стараюсь быть похожим на республиканца. На местных жителей это действует успокаивающе.

Она засмеялась. Смех у нее был громкий и до вульгарности грубый, так не шедший к ее изящной, стройной фигуре. Разговаривая с ним, она играла длинной золотой цепочкой, свисавшей до самого пояса. Грудь у нее была крепкая, высокая, это он заметил. Трудно было сказать, сколько ей лет.

– Вы, по-моему, не так восторгаетесь этим кандидатом, как все остальные, – сказала она.

– Я заметил в нем черты жестокости, – ответил Крейг. – Не могу относиться с симпатией к жестоким лидерам.

– Но я видела, как вы подписывали чек.

– Говорят, что политика – это умение использовать ситуацию. Вы тоже, я заметил, подписывали чек.

– Бравада, – сказала она. – Вообще-то я едва свожу концы с концами. Дело в том, что он популярен среди молодежи. Может, им виднее?

– Возможно, так оно и есть, – согласился он.

– Вы живете не в Париже?

– В Нью-Йорке, – сказал он, – если вообще где-то живу. Я здесь проездом.

– Надолго? – Она пристально смотрела на него из-за стакана.

Он пожал плечами.

– Еще не знаю.

– А я ведь пошла сюда за вами.

– Да? – Вы же знаете, что за вами.

– Да. – Он с удивлением почувствовал, что слегка краснеет.

– У вас задумчивое лицо. Скрытый огонь. – Она засмеялась, в ее удивительно низком голосе звучали призывные нотки. – И красивые широкие худые плечи. Кроме вас, я знаю тут всех. Случалось ли вам, войдя в какой-нибудь зал и осмотревшись вокруг, подумать: «Господи, да я же всех тут знаю!» Понимаете?

– Кажется, да.

Она стояла совсем близко. От нее сильно пахло духами, но запах был свежий, терпкий.

– Хотите поцеловать меня сейчас или будете ждать другого случая? – спросила она.

Он поцеловал ее. Уже более двух лет он не целовал женщин. Ощущение было приятное.

– Мой телефон узнаешь у Сэма, – сказала она. Сэм был приятелем Крейга, который привел его на прием. – Позвони, когда снова будешь в Париже. Если будет охота. Сейчас я занята. Но скоро я с этим типом развяжусь. Ну, мне пора. У меня ребенок болен.

Зеленое платье исчезло в комнате, где лежали сваленные в кучу пальто.

Оставшись один у бара, он налил себе еще виски. На губах оставалось ощущение ее поцелуя, в воздухе витал терпкий запах духов. Возвращаясь со своим приятелем Сэмом домой, Крейг взял у него телефон Констанс и осторожно поинтересовался, что она за женщина. Об эпизоде в столовой он не стал рассказывать в подробностях.

«Смерть мужчинам, – сказал Сэм. – Но не лишена великодушия. Самая роскошная американка в Париже. Работа у нее непонятная, возится с какими-то юнцами. Видел ли ты у кого-нибудь еще такие ноги?» Сэм – адвокат, человек основательный – не был склонен к преувеличениям.

В следующий свой приезд в Париж – это было после убийства Бобби Кеннеди и окончания выборов – он позвонил по телефону, который дал ему Сэм.

«Помню, помню, – сказала она – С тем типом я уже развязалась».

Вечером он пригласил ее ужинать и с тех пор ужинал с ней каждый вечер, когда бывал в Париже.

Эта красавица была родом из Техаса. Высокая, стройная, своенравная, с темными волосами и гордо вскинутой маленькой головкой, она покорила сначала Нью-Йорк, потом Париж. Ну что вы тут поделываете, милые мужчины? – казалось, самим своим присутствием спрашивала она, появляясь в комнате. – Стоит ли на вас тратить время? Она помогла ему увидеть Париж во всем его блеске. Это был ее город, она ходила по нему радостная, гордая, озорная, ее прелестные ноги придавали парижским мостовым еще более праздничный вид. Вспыльчивая, несдержанная, она умела показать и коготки. От нее нельзя было так просто отмахнуться. В том, что касалось работы – своей и чужой, – она была пуританкой. Яростно отстаивая собственную независимость, она ненавидела бездеятельность и паразитизм других. В Париж она приехала манекенщицей; это произошло, как она пояснила, «во второй половине царствования Карла Великого». Хоть она и не имела образования, но была удивительно начитанна. Никто не знал, сколько ей лет Она была замужем дважды. «Приблизительно дважды», – шутила она. Как мужья, так и сожители уходили, оставляя ее без гроша. Но она не помнила зла. Устав работать манекенщицей, она учредила вместе с бывшим профессором Мэнского университета бюро обмена студентами. «Ребята должны лучше знать друг друга, – говорила она. – Может, тогда их уже нельзя будет заставить убивать друг друга». Ее любимый брат, гораздо старше ее, погиб в Аахене, и она была страстной противницей войны. Читая сообщения из Вьетнама – а они были хуже некуда, – она разражалась солдатской бранью и грозила уехать с сыном куда-нибудь на край земли. В первый же вечер знакомства с Крейгом она сказала, что едва сводит концы с концами, и это была правда; тем не менее одевалась она шикарно. Парижские портные давали ей напрокат платья, зная, что там, куда ее приглашают, ни она, ни ее наряды не останутся незамеченными. Где бы она ни провела ночь, ровно в семь утра она вставала, ехала домой, кормила детей завтраком и отправляла их в школу. А ровно в девять сидела за рабочим столом. Хотя Крейг и снимал «люкс» в отеле, его настоящим парижским адресом была широкая кровать в ее комнате с видом на сад на Левом берегу. Ее дети полюбили его. «Они привыкли к мужчинам», – объясняла она. Какие бы нравственные нормы ни прививали ей в Техасе, она их переросла и пренебрегала условностями парижского общества или обществ, которые украшала своим присутствием.

Прямая, смешливая, требовательная, непоследовательная, восхитительно чувственная, ласковая, нетерпеливая и предприимчивая, она становилась серьезной лишь тогда, когда этого требовала обстановка. До встречи с ней он пребывал словно в забытьи. Теперь это сонное состояние прошло.

Если раньше он имел дурную привычку не замечать или не ценить в женщинах женственность, то теперь моментально реагировал и на их красоту, и на чувственную улыбку, и на походку; его глаза будто помолодели, они вновь научились с юношеским вожделением следить за мельканием юбки, изгибом шеи, женской грацией. Увлекшись всерьез одной из представительниц прекрасного пола, он снова обрел вкус к обществу женщин вообще. И это было едва ли не главное, хотя далеко не единственное, чем одарила его Констанс.

Она откровенно рассказывала ему о мужчинах, которых знала до него. Не сомневаясь в том, что такие же встречи у нее будут и после него, он подавил в себе ревность. Лишь сойдясь с нею, он понял, что страдал от глубоких душевных ран. Теперь эти раны начали заживать.

В тиши комнаты, нарушаемой только слабым шумом моря за окном, он с нетерпением ждал телефонного звонка и ее отрывистого хрипловатого голоса. Он приготовился сказать: «Первым же самолетом вылетаю в Париж», будучи уверен, что если даже она кому-то назначила на этот вечер свидание, то отменит его. Наконец раздался звонок.

– А, это ты, – сказала она. Тон у нее был неприветливый.

– Дорогая… – начал он.

– Я тебе не дорогая, продюсер. Не какая-нибудь актрисенка, которая две недели елозит своим тощим задом по дивану… – Он слышал приглушенный гул голосов: по-видимому, в конторе, как обычно, полно народа, но Констанс не привыкла сдерживать свой гнев.