Вечер в Византии - Шоу Ирвин - Страница 27

Крейг не стал откровенничать в присутствии продюсеров, автора, композитора и художника. Он не питал к ним симпатии и не был связан с ними никакими обязательствами. Не они, а Лотон просил его сюда приехать, так что пусть эти люди сначала уйдут, а потом уж он честно выскажет свое мнение. А пока он ограничился несколькими успокоительными пожеланиями: сократить танец, слегка изменить песенный номер, иначе осветить любовную сцену. Все поняли, что ничего существенного он им не скажет, и разошлись по домам.

Последними ушли продюсеры. Оба небольшого роста, злые, вспыльчивые, наигранно энергичные, они грубили Лотону и почти не скрывали неприязни к Крейгу, который также не оправдал их надежд.

Когда дверь за продюсерами, приехавшими в Бостон с расчетом на блестящий успех, закрылась, Лотон сказал: – Наверно, сейчас начнут названивать сразу десятерым режиссерам, чтобы ехали сюда на мое место. – Лотон был высокий, болезненного вида, в очках с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он ставил пьесу, у него начиналось обострение язвы желудка независимо от того, хорошо или плохо шло дело. Он беспрестанно потягивал из стакана молоко и то и дело принимал микстуру «Маалокс».

– Ну, что скажешь, Джесс?

– Думаю, надо свертывать дело.

– Так плохо?

– Так плохо.

– Но ведь есть еще время доработать, – возразил Лотон, словно оправдываясь.

– Не поможет, Джек. Не пытайся оживить дохлую лошадь.

– Боже ты мой, – пробормотал Лотон. – Удивительно, сколько неприятностей может сразу обрушиться на голову. – Он был уже немолод, поставил более тридцати спектаклей, получивших весьма лестные отзывы. У него сказочно богатая жена, а он сидит здесь, скорчившись от боли, и трясет головой, точно генерал, бросивший в бой последние резервы и потерявший их за один вечер. – Господи, хоть бы в животе отпустило.

– Брось ты это дело, Джек.

– Ты имеешь в виду спектакль?

– Нет, вообще. Так ты и в больницу угодишь. Ничто же тебя не вынуждает проходить через все это.

– Верно, – сказал Лотон. – Пожалуй, так. – Казалось, он удивился своему открытию. – Ну?

– Чем же мне тогда заниматься? Сидеть со стариками в Аризоне и греться на солнышке? – Лицо его искривилось от нового приступа боли, и он прижал руку к животу. – Это единственное, что я умею. Единственное, чем я хочу заниматься. Пусть вот хоть этим дурацким, пустым спектаклем.

– Ты спрашивал мое мнение, – сказал Крейг.

– И ты его высказал. Спасибо. Крейг встал.

– Иду спать. И тебе советую.

– Да, да, конечно, – почти с нетерпением сказал Лотон. – Вот только запишу кое-какие соображения, пока из головы не вылетело. На одиннадцать я назначил репетицию.

Не успел Крейг выйти, как тот склонился над текстом пьесы и лихорадочно застрочил ручкой, как будто от этого все вдруг переменится и к началу утренней репетиции остроты станут смешными, музыка – живой, танцы – зажигательными, аплодисменты – оглушительными, и даже Бостон его стараниями и муками к вечеру следующего дня станет другим городом.

Наутро, когда Крейг пришел к себе в контору, Белинда положила ему на стол рецензии на пьесу Бреннера. Он мог и не читать их. По выражению ее лица было видно, что дела плохи. Прочитав же рецензии, он понял, что спектакль безнадежно провалился и в субботу его, наверно, снимут. Даже в Бостоне было лучше.

В субботу он пошел на последнее представление. Зал был заполнен только наполовину, да и то, как Крейг догадался, в основном контрамарочниками. Бреннера, к счастью, в зале не было.

Когда занавес поднялся и прозвучали первые слова диалога, он испытал странное чувство, что находится в преддверии чего-то прекрасного. Актеры играли сосредоточенно, с увлечением, заражая верой в ценность и важность слов, которые Бреннер заставлял их говорить. Казалось, никого из них не удручало, что всего лишь три дня назад критики разругали пьесу, назвав ее скучной и путаной, и что, как только опустится занавес, все будет кончено: декорации разберут, театр погрузится во мрак, а сами они окажутся на улице, без работы. В их верности своей профессии было внутреннее благородство, и это заставило Крейга прослезиться, хотя он видел ошибки и в подборе исполнителей, и в режиссуре, и в трактовке, скрывшей от зрителя тонкий, сложный замысел пьесы, – ошибки, которые и навлекли на голову Бреннера гнев критиков.

Сидя в темном зале с зияющими пустотой рядами кресел и смотря этот бесспорно слабый, несостоявшийся спектакль, Крейг понял, что его первая оценка пьесы Бреннера была, видимо, ошибочной. И тут вдруг в нем снова пробудился интерес к театру. В голове у него сам собой начал складываться план, как улучшить пьесу, выявить ее достоинства и устранить недостатки.

Когда спектакль кончился, в зале раздались редкие аплодисменты, но Крейг, тронутый и взволнованный, поспешил за кулисы, чтобы найти Бреннера и сказать ему хвалебные, ободряющие слова.

Старик, дежуривший в служебном подъезде, узнал Крейга и мрачно сказал:

– Какой позор, мистер Крейг.

Они обменялись рукопожатием. Старик сказал, что Бреннер на сцене, прощается с актерами и благодарит их, и Крейг подождал в кулисе, пока тот не закончил свою короткую речь и актеры не начали, громко переговариваясь, расходиться по своим уборным в тусклом полусвете кулис.

С минуту Крейг не шевелился, наблюдая за Бреннером, одиноко стоявшим среди декораций, которые изображали угол временной обшарпанной казармы в Англии военных лет. Лицо у него было в густой тени, и Крейг не мог его разглядеть. Бреннер сильно похудел с тех пор, как они виделись в последний раз. На нем был мешковатый твидовый пиджак, шея обмотана длинным шерстяным шарфом. Он походил на немощного старика, который, боясь упасть, вынужден следить за каждым своим шагом. Волосы у него поредели, на темени блестела плешина.

Медленно поднялся занавес. Бреннер выпрямился и посмотрел в пустой темный зал. Рядом с Крейгом послышался шорох – мимо прошла Сьюзен Бреннер, Она подошла к мужу, взяла его руку в свою и поцеловала. Он обнял ее за плечи, и так они стояли, не произнося ни слова. Крейг вышел из кулисы.

– Привет, – сказал он.

Те взглянули на него, но не ответили.

– Я смотрел сегодня спектакль, – продолжал Крейг. – Сознаюсь, я ошибся, когда читал пьесу.

Бреннеры по-прежнему молчали.

– Прекрасная пьеса. Лучшая из всего, что ты написал.

Бреннер засмеялся каким-то странным, сдавленным смехом.

– Вы были правы, Сьюзен. За эту пьесу надо было браться мне и Баранису.

– Спасибо, что хоть вспомнили, – сказала Сьюзен. В скудном свете ламп она выглядела худой и изможденной, ненакрашенное лицо было бледно.

– Выслушай меня, пожалуйста, – горячо заговорил Крейг. – Твою пьесу неправильно поставили. В таком виде она не дошла до зрителя. Но это вовсе не конец. Отложи ее на год, поработай еще, подбери подходящих исполнителей. Нечего было и надеяться на успех с такими затейливыми, пышными декорациями и с таким актером, который слишком стар для героя и слишком многозначителен. Через год мы сможем поставить ее где-нибудь в центре, не на Бродвее – для Бродвея она все равно не подходит, – заменим актеров, дадим больше света, упростим декорации, добавим музыку – пьеса требует музыки, – достанем записи речей политических деятелей, генералов, радиодикторов и будем крутить их между сценами, рассчитав по времени… – Он замолчал, чувствуя, что говорит слишком быстро, что Бреннер в его теперешнем состоянии вряд ли уследит за ходом его мыслей. – Ты понял меня? – спросил он, запнувшись.

Бреннеры тупо уставились на него. Потом Бреннер издал тот же сдавленный смешок.

– Через год, проговорил он наконец. – В голосе его звучала ирония.

Крейг понял, о чем думал Бреннер.

– Я выдам тебе аванс. Достаточно, чтобы прожить. Я…

– Значит, Эд получит еще одну возможность переспать с вашей женой, мистер Крейг? – сказала Сьюзен. – Это входит в аванс?

– Подожди, Сью, – устало сказал Бреннер. – Наверно, ты прав, Джесс. Наверно, мы наделали кучу ошибок, готовя эту постановку, и многие – по моей вине. Согласен – пьесу надо было ставить не в бродвейском театре. Наверно, Баранис лучше понял бы мой замысел. Думаю, у нас получилось бы… – Он глубоко вздохнул. – И я думаю также, что лучше тебе уйти отсюда, Джесс. Не лезь ты больше в мою жизнь. Пошли, Сью. – Он взял жену за руку. – Я оставил в уборной портфель. Сюда мы уже не вернемся, так что давай захватим его с собой.