Молодые львы - Шоу Ирвин - Страница 34

– Нью-Йорк должен пугать девушку из провинции, – хрипло пробормотал Ной.

– Нет, – отозвалась она, – меня город не пугает.

– Все дело в том, – в отчаянии продолжал Ной, – что Нью-Йорк слишком переоценивают. Он подобен человеку, который изо всех сил пытается изображать из себя закоренелого космополита, а на самом деле перманентно остается провинциалом. – Ной улыбнулся, радуясь, что употребил это слово – «перманентно».

– Я с вами не согласна, – возразила девушка. – Нью-Йорк, особенно после Вермонта, вовсе не кажется мне провинциальным.

– О!.. – Ной покровительственно рассмеялся. – Вермонт!

– А где вам пришлось побывать? – поинтересовалась она.

– В Чикаго, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско… Всюду. – Ной небрежно махнул рукой с видом повидавшего белый свет человека, давая понять, что он назвал лишь первые пришедшие ему на ум города, а если бы он вздумал привести весь список, то в нем, несомненно, оказались бы и Париж, и Будапешт, и Вена.

– И все же, – продолжал Ной, – я должен признать, что в Нью-Йорке есть красивые женщины. Да, да, есть очень привлекательные, хотя держатся и одеваются несколько вызывающе. «Ну вот, – удовлетворенно подумал он, – кажется, я и на этот раз неплохо сказал», – но все же с беспокойством взглянул на девушку.

– Особенно интересны американки, когда они молоды. Зато с годами… – Ной снова попытался пожать плечами, и снова ему это удалось. – Лично я предпочитаю европейских женщин, не слишком молодых, но и… Они особенно хороши в том возрасте, когда американки уже превращаются в расплывшихся ведьм, готовых с утра до вечера сидеть за картами.

Ной с некоторой тревогой искоса взглянул на девушку, но выражение ее лица не изменилось. Она отломила ветку от куста и рассеянно вела ею по каменному парапету, словно размышляя над его словами.

– А европейская женщина в этом возрасте уже знает, как нужно обходиться с мужчинами… – продолжал Ной. Он лихорадочно рылся в памяти, пытаясь припомнить какую-нибудь знакомую европейскую женщину. Вот, например, та пьянчужка, которую он встретил в баре в день смерти отца. Возможно, это была полька. Правда, Польша не бог весть какая романтическая страна, но это уже Европа.

– И как же европейская женщина обходится с мужчинами? – спросила девушка.

– Она умеет покоряться… Женщины утверждают, что у меня средневековые взгляды… («О друг, друг, сидящий сейчас за пианино! Прости меня за эту кражу. Как-нибудь я возмещу ее тебе!»)

С этой минуты беседа потекла свободнее.

– Искусство? – разглагольствовал Ной. – Я не согласен с современным представлением о том, что тайна искусства непостижима, а художник – это ребенок, с которого едва ли можно что-нибудь спрашивать. Женитьба? Женитьба – это печальное признание человечеством того факта, что мужчины и женщины не знают, как им ужиться в одном мире. Театр? Американский театр? Конечно, как и у всякого бойкого ребенка, у него есть кое-какие положительные качества. Но рассматривать театр серьезно, как форму искусства двадцатого века… – Ной надменно засмеялся. – Нет уж, подавайте мне лучше Диснея.

Тут обнаружилось, что они прошли вдоль мрачно катившей свои волны реки тридцать четыре квартала, что уже поздно и что снова начал накрапывать дождь. Прикрыв ладонью спичку, Ной взглянул на часы. Он стоял совсем рядом с девушкой, вдыхая аромат ее волос, смешанный с запахом реки. Ной вдруг решил не говорить больше ни слова. Слишком мучительно было вести этот пустой разговор, слишком противно было изображать из себя искушенного в жизни скептика-дилетанта.

– Уже поздно, – резко сказал он. – Пора возвращаться.

Однако Ной и тут не удержался от красивого жеста и подозвал медленно проезжавшее мимо такси. Он впервые брал такси в Нью-Йорке и потому, пробираясь на заднее сиденье, споткнулся об откинутые передние стульчики. Но усевшись подальше от притаившейся в углу девушки, он показался самому себе настоящим джентльменом, человеком, которого не надо учить, как вести себя в подобных случаях. Ной не сомневался, что произвел на девушку сильное впечатление, и отвалил шоферу двадцать пять центов чаевых, хотя счетчик всего-то показывал шестьдесят.

И вот Ной и девушка снова оказались перед дверью дома, где он жил. Они взглянули вверх. Из-за темных закрытых окон не доносилось ни разговоров, ни смеха, ни музыки.

– Все кончилось, – упавшим голосом сказал Ной. У него похолодело в груди при мысли о Роджере. Ведь Роджер теперь уверен, что он увел у него девушку. – Все разошлись.

– Похоже на то, – спокойно ответила девушка.

– Что же нам делать? – спросил Ной, чувствуя, что ловушка захлопнулась.

– Видимо, вам придется проводить меня домой.

«Бруклин, – в смятении подумал Ной. – Туда и обратно – это несколько часов. А Роджер с гневом и укоризной ждет меня в полумраке перевернутой вверх дном комнаты, где только что закончилось бурное веселье. Ждет, готовый беспощадно и бесповоротно изгнать за предательство. А ведь вечер обещал быть таким чудесным и сулил так много». Ной вспомнил, в каком радужном настроении он ждал гостей перед приходом Роджера, с какой радостной надеждой осматривал запущенную, заставленную книжными шкафами комнату и какой уютной и нарядной казалась она ему.

– Разве вы не доберетесь домой одна? – уныло спросил Ной. Она стояла перед ним – хорошенькая, немного бледная, капли дождя падали ей на волосы и пальто. В этот момент Ной ненавидел ее.

– Не смейте со мной так разговаривать! – резким, властным тоном ответила она. – Я не поеду одна. Пошли!

Ной вздохнул. В довершение всего девушка еще и рассердилась на него.

– И нечего вздыхать, как муж, которого жена держит под башмаком, – сухо добавила она.

«Что же произошло? – рассуждал ошеломленный Ной. – Как я попал в такое положение? Какое она имеет право так разговаривать со мной?»

– Ну, я иду, – заявила девушка и, повернувшись, не спеша направилась к станции подземки. Ной с бессмысленным видом посмотрел на нее и поплелся следом.

От влажной одежды пассажиров в вагонах метро пахло дождем и сыростью. В застоявшемся, спертом воздухе ощущался привкус железа, в тусклом свете запыленных лампочек на плакатах, рекламирующих зубную пасту, слабительные средства и бюстгальтеры, кривлялись пышногрудые девицы. Пассажиры, возвращающиеся неведомо с какой работы и неведомо с каких свиданий, сонно покачивались на грязно-желтых сиденьях.

Девушка сидела молча, поджав губы. На пересадке она, по-прежнему не скрывая своего недовольства, встала и вышла на платформу. Ной неуклюже поплелся за ней.

Пришлось сделать еще несколько пересадок, и они до бесконечности долго ждали нужных поездов на почти безлюдных платформах, наблюдая, как сползают по грязно-серым стенам и ржавому железу тоннелей капли воды из протекающих труб. «И надо же, чтобы эта особа жила в самом конце города, – с тупой враждебностью думал Ной, – в пятистах ярдах от подземки, в доме, расположенном среди мусорных свалок и кладбищ. Бруклин, Бруклин! Как же огромен этот Бруклин, распростершийся под покровом ночи от Ист-Ривер до Грейвсенд-бей, от покрытых нефтью вод Гринпойнта до свалок Кэнерси… Бруклин, как и Венеция, почти со всех сторон окружен водой, только Большой канал заменяет линия подземки „Четвертая авеню“.

«А какой требовательной и самоуверенной оказалась эта девица! – продолжал размышлять Ной. – Подумать только – тащить с собой почти незнакомого человека через этот грохочущий, угрюмый, наводящий смертную тоску лабиринт пригородной подземки. Вот было бы счастье, – иронически скривился он, – если бы пришлось ночь за ночью торчать на этих мрачных платформах, ночь за ночью трястись в поездах с запоздавшими уборщицами, ворами, пьяными матросами, со всей этой публикой, заполняющей вагоны подземки на рассвете. Везет же мне! Миллионы женщин живут чуть не рядом, а меня угораздило связаться с вспыльчивой, непреклонной девицей, ухитрившейся поселиться в самом дальнем и в самом отвратительном конце величайшего города мира.

Леандр ради девушки переплыл Геллеспонт[19], но ему не нужно было провожать ее по вечерам домой и ждать по двадцати пяти минут на станции метро «Де Кэлб-авеню» среди мусорных урн и объявлений, запрещающих плевать и курить.