Русская военно-промышленная политика 1914—1917 - Поликарпов Владимир Васильевич - Страница 62

Ряд исследователей полагает, что в России всегда плохо прививалось понимание верховенства права и что правительству стоило больших усилий приучать народ к уважению законов, права собственности. По их оценке, царское правительство с гражданскими правами подданных считалось мало, а с политическими — вообще нисколько не считалось, но царский режим «неукоснительно соблюдал права собственности сначала на землю, а затем и на капитал»; «попирая права человека, царизм все же уважал право собственности». Еще Александр II признал его «полную неприкосновенность», а «к началу XX столетия царское правительство было уже решительно привержено принципу частной собственности»; в подкрепление цитируются соответствующие правительственные декларации{730}.[191] В конечном счете «царское, а затем и Временное правительства не решались посягнуть на “священную” частную собственность, даже если это была собственность врага»{731}. Отобрание в годы Первой мировой войны «немецких предприятий» в порядке секвестра иногда истолковывают как всего лишь некое «взаимодействие», «переплетение и сращивание» укоренившегося в России иностранного капитала «с отечественными капиталами» в силу их «бурного инфляционного роста»{732}.

Однако отмечается также, что в последние годы своего существования царизм «производил захват частных имуществ, экспроприацию предприятий и хозяйств, принадлежавших германским и еврейским подданным». Да и все в целом «здание капиталистической собственности, — по оценке П. Гэтрелла, — испытывало неустойчивость»; «задолго до большевистской революции русские предприниматели столкнулись с покушениями на их экономические позиции… со стороны царского государства и образованного общества»{733}.

Таким образом, наблюдается стремление показать дореволюционную власть как крепнущий оплот священного права собственности, но эта тенденция противоречиво сочетается с признанием непоследовательности правительственного курса в отношении как самого права собственности, так и собственников, разделяемых по сословным, вероисповедным и национальным признакам{734}.[192] Это устойчивое разногласие в литературе делает необходимой постановку вопроса о разрушении отношений собственности[193]как особом направлении государственной политики на закате царизма.

Существование разрядов неполноценных собственников (надельные крестьяне, евреи, поляки, заводчики-посессионеры) принадлежало к числу основополагающих начал в пореформенных порядках. Самодержавие оберегало устойчивость сословных перегородок, защищая их от попыток, предпринимаемых либерально настроенными общественными и государственными деятелями, привести права к единому знаменателю. Одновременно набирало силу стремление власти изменить и эти порядки, делая собственность все более открытой для перекройки по усмотрению правительства.

Основные законы 23 апреля 1906 г. в вопросе о собственности воспроизводили формулировку «Декларации прав человека и гражданина», принятой французским Учредительным собранием в 1789 г. «Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, — гласила ст. 17 Декларации, — никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения». В Основных законах 1906 г. (гл. 2. ст. 35) от этой формулы были допущены характерные, но, казалось бы, непринципиальные отступления: о лишении собственности говорилось как о «принудительном отчуждении» «недвижимых имуществ» во имя «государственной или общественной пользы», а о возмещении — как о «справедливом и приличном вознаграждении» (не «предварительном»).

Проблема экспроприации частной собственности занимала бюрократическую мысль весь XIX век{735}. Известно о поданном в Негласный комитет в июле 1801 г. проекте манифеста, предназначенного для объявления при коронации Александра I. В нем А. Р. Воронцов предлагал признать юридическое равенство отдельного гражданина и государства при рассмотрении имущественных споров, так чтобы «казна рассматривалась как обычная спорящая сторона», без каких-либо преимуществ перед «простым собственником», решая такого рода тяжбы в суде{736}. Однако манифест, хотя и одобренный императором, издан не был. Наоборот, 24 октября 1813 г. появился указ «О правилах конфискации имений и управления оными», устанавливавший, что отбираемое имущество либо переходит в казенную собственность, либо может быть сдано в аренду или в «частное управление». На практике подобная репрессия допускалась как по политическим основаниям, так и в случае неисполнения частными лицами своих обязанностей по условиям договора с казной о выполнении тех или иных работ или поставок{737}.[194]

Идея вооружить власть «правилами для отобрания частной собственности в пользу общественной» была выдвинута в новосильцевском проекте «Государственной уставной грамоты», но вызывала разногласия. В 1821 г. такие столпы просвещенной высшей администрации, как члены Комиссии сочинения законов Н.С. Мордвинов и А.С. Шишков, выступили против самой мысли о допустимости «прикосновения со стороны правительства к частной собственности»; может показаться, что они, эти приобщившиеся к европейским идеям, но с «ветхим, едва ли не боярским, нутром» сановники{738}, занимали более радикальную позицию, чем авторы Декларации 1789 г. «Сколько бы исключительное владение каким-либо имением ни оказывалось противным общему благу, не можно для сего его взять в общее употребление… — писал Мордвинов, — ибо никогда общее благо не зиждется на частном разорении»{739}.

Но все выглядит иначе и становится на свое место, «если рассуждать по одному только отношению к самодержавной власти»: воля самодержца выше всякой законности, писал Мордвинов, так что никаких правил не требуется; для самодержавной власти «нет законов и правил, писанных на хартиях тленных»; и без всяких правил «деяния оной власти всегда будут благотворны». Он соглашался в этом с Шишковым, который признавал «противными между собой» самодержавие и «непоколебимость собственности», но и «несогласие» между этими двумя «законами» считал «невозможным делом». Шишков предрекал, что если появятся какие-либо правила, то это породит «великие несправедливости», связанные с установлением способов оценки отбираемого имущества, и к тому же сузится круг мыслимых предлогов для отъема, подходящих под титул «общей пользы». Если же не связывать себя писаными правилами, то «предлоги сии к поколебанию собственности от часу более могут умножаться». «Доселе не было у нас закона оценки», — писал Шишков. Самодержавная воля «была единственный судия… лучших сего правил придумать невозможно». Как бы ни сопротивлялся собственник отобранию, верховная власть «имеет тысячи средств преклонить его к добровольному на то согласию», и он уступит ей свою собственность «непринужденно»{740}.

«Государственная уставная грамота» так и не была издана. Царь утвердил принятое 21 июня 1821 г. (с разногласиями) положение Комитета министров, присоединившись к мнению министра юстиции о том, что «случаи подобные (принудительное отчуждение имуществ. — В.П.) к кругу обыкновенного течения дел не принадлежат, и желать должно, чтоб они сколько можно реже встречались», а когда все же это потребуется, то и решения следует принимать «одною Самодержавною властию, указами сепаратными»{741}. Специальные правила об экспроприации появились лишь в 1833 г. В то время применять их на практике приходилось преимущественно для нужд военного ведомства и при этом в виде редкого исключения, да и стоимость отчуждаемых имуществ была незначительной. Положение изменилось с развитием железнодорожного строительства, когда отчуждение земель совершалось во все более широких размерах, но редко — в принудительном порядке. Порядок действий администрации при отчуждении определялся положением Комитета министров, утвержденным 6 мая 1872 г., но он распространялся лишь на экспроприации в целях строительства железных дорог{742}.