Головокружение - Шоу Боб - Страница 32

Вопреки ожиданиям и опасениям Хэссона, его новая жизнь в Триплтри внезапно стала вполне терпимой.

Среди того, что пришло ему на помощь, была изменчивость времени. Он замечал ее и раньше, всякий раз, когда выезжал за границу на отдых. У Хэссона была теория, что для личности время измеряется не часами, а количеством отразившихся в сознании новых сенсорных впечатлений. В первые день-два отпуска, особенно в новом, резко отличавшемся от его повседневности окружении, он постоянно чувствовал себя скверно, и эти дни казались почти бесконечными. Казалось, что отпуск будет продолжаться целую вечность. Однако вдруг все, что его окружало, становилось знакомым, количество и частота неожиданных столкновений резко уменьшались, сознание возвращалось к привычному кругу мыслей и действий, и как только наступал этот момент, оставшиеся дни отпуска начинали проноситься подобно кадрам ускоренного показа.

Теория Хэссона всегда немного огорчала его, потому что она и объясняла, и подтверждала существование явления, о котором не раз говорил его отец: субъективное время во второй половине жизни ускоряется. Хэссон всегда обещал себе, что никогда не смирится с оглушающим, одурманивающим миром привычек, что никогда не допустит, чтобы месяцы и времена года просачивались у него между пальцами, но неожиданно оказалось, что он не является исключением. Время пошло быстрее, а усилия, которые требовал от Хэссона каждый день, становились меньше.

Выполняя данное Оливеру Фану обещание, он начал принимать пивные дрожжи. Поначалу ему было почти невозможно проглотить горькое облепляющее язык вещество и приходилось запивать его несколькими стаканами фруктового сока. Первым результатом стало то, что Хэссона раздуло от газов, ему трудно было даже наклониться. Но Оливер заранее предупредил его, что этот симптом будет доказательством того, насколько ему необходим запас витаминов В, содержащийся в дрожжах. Положившись на советы Оливера, Хэссон упорно принимал дрожжи, мысленно повторяя то, что сумел запомнить из лекции относительно их ценности как поставщиков антистрессовых витаминов, биотина, холина, фолиевой кислоты, инозитола, ниацина, нуклеиновых кислот, пантотенатов, железа, фосфора и белка, не говоря уже о полной гамме В-витаминов. Эти химические термины мало что говорили Хэссону, но через два дня после начала лечения он проснулся и заметил, что язвочки во рту, которые мучили его много месяцев, бесследно исчезли. Он решил, что одно только это стоит любых денег, которые может потребовать с него Оливер.

Хэссон начал жевать и крохотные кусочки корня женьшеня — по два раза в день. Цвет у них был темный, красно-коричневый, консистенция противоударного пластика и вкус, чем-то напоминающий траву. Хэссон не понимал, чем они могут ему помочь, но после успеха с язвочками был вполне готов попробовать все, что порекомендует Оливер. У него улучшилось пищеварение, живот освободился от давящих газов, вернулся аппетит, и очень скоро Хэссон заново открыл простое удовольствие — предвкушение момента, когда можно будет сесть за стол.

Еда, которую ставили на стол в доме Уэрри, не всегда приходилась Хэссону по вкусу, но в середине второй недели его пребывания в Канаде Джинни Карпентер, которая по-прежнему относилась к нему с небрежной враждебностью, уехала в Ванкувер по каким-то неопределенным семейным делам. После этого готовила в основном Мэй Карпентер, и хотя у нее были ее собственные кулинарные недостатки, с точки зрения Хэссона их более чем компенсировало отсутствие ее матери. Оказалось, что Мэй Карпентер полдня работает в конторе компании по прокату растений. Она отправлялась туда три раза в неделю, а это значило, что пока Тео был в школе, Хэссон оставался в доме один, что его чрезвычайно устраивало.

Он по-прежнему как можно больше времени проводил в своей комнате у телевизора. Но несмотря на упорное желание не впускать в свою жизнь внешний мир, Хэссон заметил, что все больше и больше думает о реальных проблемах хозяев этого дома. После странной исповеди в баре Эл Уэрри вернулся к своему привычному образу: отправлялся по делам вызывающе-решительной походкой, выглядел подтянуто, жизнерадостно и собранно — само воплощение карьериста-полисмена, прекрасно сжившегося со своей работой. Он c небрежной уверенностью управлял крошечным полицейским отделением, и, казалось, что сказанное Баком Морлачером на него никак не повлияло.

Хэссон с удивлением заметил, что Морлачер, сначала три раза подряд врывавшийся в его жизнь, каждый раз все больше напоминая готовящийся к извержению вулкан, затих и буквально исчез со сцены. Он гадал, объясняется ли изменившееся отношение Морлачера тем, что у великана есть другие деловые интересы и он только время от времени делает Уэрри выволочки, или это имеет какое-то отношение к Мэй Карпентер. У Хэссона не было возможности проверить свои предположения, но ему казалось, что после подсмотренной им сцены в прихожей, отношения этих двоих продвинулись гораздо дальше. Его заинтриговал вопрос: что за личность на самом деле живет в Мэй за фасадом примитивной, ничем не осложненной сексуальности.

Если верить Уэрри, то кроме фасада, ничего и не было. Такое суждение Хэссон счел несправедливым и нечутким, но дни шли, и он начал приходить к мысли, что с Мэй совершенно невозможно вести никаких разговоров. Ему стало казаться, что она — роскошный андроид всего с двумя режимами работы: в первом она демонстрировала романтический интерес к встреченным ею мужчинам, во втором — удовлетворяла этот интерес. Хэссон, возможно из-за того, что не дал ответных сигналов, сбил процесс идентификации, в связи с чем был отнесен к категории, на которую механизм не был запрограммирован. Иногда он испытывал чувство вины, что он так думает о человеческом существе, и решил, что неудача в их общении связана с его собственными промахами и недостатками, а не с тем, что он приписывает Мэй. Но это прозрение (если это было прозрением) не оказывало никакого воздействия на их отношения или их отсутствие. Казалось, что Мэй готова иметь с ним дело только на ее собственных условиях, а эти условия были неприемлемы для Хэссона, отчасти из-за чувства долга по отношению к Элу Уэрри, отчасти из чувства гордости, которое не позволяло ему встать в очередь за Баком Морлачером.