Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 95

– Уходить вам надо. Покуда их сиятельство отсель подался.

– Куда? В поселения?

– В Питер. – Старик помог арестанту подняться. – Тихо. Я выведу.

Узник и сам был способен идти. Значит, Змей укатил в столицу? Неужели склонился на просьбы вдовствующей императрицы? Тогда почему его, Бенкендорфа, оставил здесь?

– Поселенные полки приведены в движение?

– Никак нет.

Оставалось предположить, что Сила Андреевич предпочел своими глазами глянуть на Петербург и уже там решать, чью взять сторону.

– Взаправду говорят, что вы от двора приехали?

Шурка кивнул.

– Так расскажите, расскажите, что тут делается! – Страшно было смотреть, как человек кричит шепотом. – Сто семьдесят пять ударов кнутом! Разве бывают такие наказания? Василий и Прасковья Антоновы на месте померли. Как кровопивицу нашу порешили, так тело в парк выкинули. А их сиятельство приехали и ну допросы чинить. В соборе, когда гроб под землю опускали, граф чуть туда за ней не прыгнул. Вот ведьма! Из могилы людей достала!

Протопопов не повел узника наверх, а по длинной кишке подвала увлек из центральной части дома под левое крыло, занятое службами. Там и отворил низенькую дверь, смотревшую в сторону конюшен. По дороге фельдфебель прихватил с кадки худой козловый тулуп, от которого воняло мочеными яблоками.

– Накиньте. Мороз изрядный.

Бенкендорф тулупом не побрезговал.

– Ваш кучер с возком и клячами околачивается в трактире возле съезжей, – с заметным пренебрежением бросил Яков. – Уезжайте, пока не поздно. Если вас схватят, и мне, старому, головы не сносить.

Санкт-Петербург.

12 декабря на квартиру генерала Пущина явился его приятель полковник Моллер в страшном расстройстве чувств.

– Вы слышали? – с порога начал он тонким петушиным голосом. – Да не обращайте внимания, я осип. Ветер-то какой!

Михаил Иванович как раз закурил и собирался распорядиться о кофе. Он пригласил гостя в комнату, усадил на полосатый диван под саблей и отворил дверцу печки, чтобы жар быстрее согрел полковника.

– Так о чем я должен слышать?

– Наши вознамерились выступать! – воскликнул Моллер, как если бы это было величайшим несчастьем в его жизни. – Александр Бестужев говорит: если погибнем, то будет и о нас страничка в истории.

– Ха! – Михаил Иванович вынул трубку изо рта. – Страничка, которая замарает всю книгу?

– И я о том. Надежды нет. Но я бы пошел на жертву. Однако есть нечто низкое…

– О чем вы?

– Мой батальон занимает караул от Зимнего до Адмиралтейства. Дворец фактически у нас в руках. Арестовать императорскую фамилию – дело быстрое. Внутренними караулами командует Оболенский.

– Так что вас беспокоит? – генерал прищурился.

– Разве вы не понимаете? – взвился Моллер. – Забыли слова Орлова?

Мудрено забыть. Мишель, как Рылеев и Пестель, считал цареубийство необходимым: «В деле политики чувствительность никогда не бывает уместна!»

– Так откажитесь, – генерал снова закурил.

– Я дал слово…

Пущин резко подался вперед.

– Для бесчестного дела нет честного слова. Завтра у Рылеева я постараюсь отговорить безумцев. Вряд ли они решатся без моего конно-пионерного эскадрона. Да и без вашего батальона Финляндского полка.

Або. Финляндия.

Когда у людей неприятности, пиши целый том. А когда жизнь идет гладко, вроде не о чем рассказывать. Закревские обитали то в Гельсигфорсе, то в Або, довольные собой. Правду сказать, странный у них был дом. Аграфена блистала, Арсений служил. Каждый не мешал другому развлекаться. Впрочем, у генерал-губернатора всех развлечений – маневры. Груша не раз с досадой вспоминала пустое обещание ее величества похлопотать за мужа. Хотя бы отпуск выпросить! Арсения давно пора везти в Италию или на юг Германии. Куда-нибудь, где день длится дольше четырех часов в сутки.

К счастью, приступы адских головных болей приходили нечасто. Аграфена приписывала улучшение мужниного здоровья себе. Кто за ним ухаживает? Кто умеет развеять? Давно бы уже помер со скуки!

Весть о кончине императора пришла в Гельсингфорс в первых числах декабря. Финны плакали. Александр был добр к ним.

– Интересно, ревут ли у нас? – сказал Арсений жене, когда они вечером остались вдвоем и их никто не мог слышать.

– Еще как! – заверила та. – Даже я все утро носом хлюпала.

– Была нужда.

Генерал знал свой долг и на людях никогда не продемонстрировал бы истинных чувств, главным из которых была досада. Ушел! Опять всех надул и бросил! Потом пришла растерянность. Кто теперь? На этот вопрос ответил Бенкендорф, как снег на голову свалившийся в Або 8-го числа. Два дня назад он был в Новгороде. Мог вернуться в Питер. Не захотел. Кроме поселенных полков, есть на севере и другие корпуса, которым до столицы рукой подать.

Мужчины заперлись в кабинете хозяина. Аграфена внизу сгорала от любопытства. Гость имел такой странный вид, точно вырвался из партизанских лесов. Без шубы, в каком-то драном тулупе, форма измята, кажется, даже порвана. Его пытались не допустить к губернатору. Но такого разве удержишь? Груша уселась в каминной, вооружившись вязанием для отвода глаз. А наверху генералы много чего разного порассказали друг другу, прежде чем перешли к делу.

– Значит, Константин отрекся?

– Да.

– И будет мятеж во время переприсяги?

Бенкендорф кивнул.

– Милорадович ни за что не отвечает. Столичный гарнизон…

Закревский остановил его жестом.

– Я знаю, чего ты от меня хочешь. Но это противозаконно. Я не могу без приказа императора поднять корпус и двинуть его к Петербургу. С меня потом голову снимут!

– Если они возьмут власть, нашими головами дело не ограничится.

Арсений отвернулся к окну.

– Я понимаю, ты обижен, – начал Шурка.

– При чем здесь? – Собеседник мотнул головой. – Кто не обижен? Киселев? Ермолов? Волконский? Воронцов? Ты?

Александр Христофорович вздохнул. Закревский прав. Они очень устали. И им уже почти все равно…

– Будет хуже, – только сказал он.

Лицо Арсения приняло такое мрачное выражение, будто он собирался на похороны.

– Я должен поставить в известность офицерское собрание корпуса. Если кто-то откажется исполнять мой приказ, это его законное право.

Генералы спустились вниз. Аграфена поднялась им навстречу.

– Сеня, что это? – было начала она, но наткнулась на такой холодный решительный взгляд, какого не видела у мужа давно.

– Не буди дочь, – коротко сказал он. – Я скоро вернусь.

Ночь с 13 на 14 декабря. Петербург.

Шумно. Накурено. Бестолково. Свои и чужие вперемешку. В последнюю минуту отказались многие. На их место были завлечены другие. Читали стихи Рылеева:

Но даже автору они показались неуместными.

– Господа, о деле, – пытался напомнить Александр Бестужев. – Разве такие вопросы решаются на колене?

– Надо нанести первый удар, а там общее замешательство подаст случай к действию. Успех революции в ее дерзости! – Хозяин дома чувствовал прилив вдохновения. Его черные глаза блестели.

– Вот, почитай! – Каховский перебросил ему книгу через стол. – О Лафайете. «Каждый, кто намерен устроить государственный переворот, должен помнить: какими бы благими намерениями он ни руководствовался, только мгновенный успех оправдывает его действия. В противном случае он вызовет резню». Это про тебя.

Рылеев оттолкнул книгу с явной досадой.

– Поди спроси у Бога, будет ли нам «мгновенный успех»!

Александр Одоевский расхаживал по комнате из угла в угол, нервно потирая руки:

– Умрем, ах, как славно мы умрем!

– Для чего же умирать? – не понимал Михаил Пущин. – Начать восстание сейчас – заведомый проигрыш. Это значит погибнуть самому и погубить других. Понапрасну!