Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 42

Сегодня славному корсару не везло. Он поставил и продул уже около пяти сотен. А сгрудившиеся вокруг стола сыны свободной Эллады все не отпускали его. Хотя, Аллах свидетель, мавр с удовольствием бы ушел! Шайтан занес его к Папе-Косте в подвал, где, по слухам, шла самая азартная и самая нечистая игра в городе.

– В Тунисе за шулерство рубят пальцы, – пыхтел он. – Я чую, что вы меня надуваете!

– Здесь не Тунис, – ухмылялся кривой Ставраки. – Отыгрывайся или плати.

Карты ложились на стол с характерным хрустом. Играть старыми пачками в Одессе было не принято. Не столько по брезгливости, сколько из опасения. Крапленые карты – подрезанные и с неприметной зернью тайных знаков – конечно, водились. Мастера умели аккуратно запечатать их в новенькие бумажки и так ловко подклеить краешек облатки, что и опытный глаз не сразу отличал шулерскую проделку.

Морали никак не мог подловить своих удачливых партнеров. В трактире у Папы-Косты всегда играли на интерес. Пока в верхнем зале обедали, пили кофе и курили кальяны, внизу, под досками пола, шли грязные поединки, где никто не мог бы поручиться, что, войдя свободным человеком, не выйдет вечным должником профессионального мастера выворачивать карманы.

– Ставраки, лысый плут! Ты уже выманил у меня два баркаса табаку! – кипятился добродушный Морали. – А теперь тебе подавай золотой пояс.

Тунисец промышлял в Одессе тем же, что и все – контрабандой. Есть два берега и море. Как, имея барку, не возить по волнам все, что душе угодно? Как не доставлять глупым гяурам гашиш, спрятанный в тюках с табаком? Пахучая травка нравилась русским офицерам не меньше, чем турецким пашам или греческим разбойникам. Лорд Байрон ценил ее. Бессмертные Саади и Гафиз не написали бы ни строчки без волшебного дыма. Раз-другой, сидя на коленях у Морали, попробовал кальян и Пушкин.

Он, что ни день, смурной. Ходит, мается. А привезет мавр подарок, раскурит трубку, и тоски как не бывало. Весел, смеется, лопочет по-французски – сущая обезьянка. Вот бы его в серебряный ошейник с бубенчиками и в гарем Синопского паши – наложницам на забаву. Видали, пери, такого зверька?

– Ты потому не хочешь отдавать баркасы, что у тебя в табачке кое-что зарыто! – с кривой ухмылкой отвечал Ставраки. – Каков товар, таков и торг. Не нам, беднякам, с тобой тягаться. Мы возим мелочь из Кандии. На дырявых лодках. А ты – под тугими парусами от самого Египта.

Морали нравилось, когда им восхищаются. Потому и сумел Ставраки приволочь его в притон. Потому и обставил в вист. Не выпустил из-за стола, пока оба баркаса, золотой пояс, все перстни и даже кинжал с сурой не были проиграны подчистую.

– Не стану платить! – кипятился Морали. – У вас на картах крап!

– За слова отвечать надо! – взвился Ставраки. А остальные участники по его знаку сгрудились вокруг мавра. – Или деньги на стол, или плати товаром.

– Не дождетесь! Вы обманщики!

Корсар хотел встать, но два сына Папы-Косты сзади навалились ему на плечи и прижали ладони гостя к столу. В руках у старшего сверкнул кинжал.

– Хочешь лишиться пальца, любезнейший?

Морали вытаращил глаза, а лезвие вошло в деревяшку в волосе от его мизинца.

– Мы тебя играть не заставляли, – меланхолично бросил Ставраки. – Сам пришел.

Греки вывели надувшегося, как младенец, Морали из общего прокуренного зала и подтолкнули к двери в стене. Судя по обшарпанному виду, она вела в погреб. Мягкий известняк под домами долбился легко, и двух-, трехэтажные подвалы не были редкостью. По ступенькам мавра стащили вниз. Было темно и душно. Пористые стены потели, сочась беловатой влагой. Пленнику связали руки и толкнули в угол.

– Платить придется.

Морали обиженно засопел. Нет, он не желал отдавать баркасы. Там травки тысяч на десять. В Бессарабии поменяет на турецкие деньги, еще больше получится.

– Чтобы ты не думал, что мы шутим, – сказал младший отпрыск Папы-Косты – пошлем твоей команде подарок. – С этими словами он быстро схватил мавра за кольцо в правом ухе и молниеносным движением отсек мочку вместе с украшением.

Морали взвыл от боли.

– Что? Что? Что вы делаете? – До последнего момента ему казалось: все происходящее – игра. Род забавы бешеных греков.

– Подумай крепко, – сказал Ставраки. – Каждый день мы будем отрезать у тебя по пальцу. Глупо согласиться через неделю. Когда на руках останутся одни культи.

– Все кончено! – простонал Раевский, как только дверь в его комнату распахнулась и на пороге появился Пушкин. – Она меня выгнала.

Он лежал пластом на диване, не имея сил пошевелиться. Друг действительно застал его не в лучшую минуту. Таких вспышек слабости Александр не прощал ни себе, ни тому, перед кем их обнаруживал.

– Бог мой, какая женщина! Ни слова упрека. Я поступил с ней низко. Лучше бы она упрекала! Когда упрекают, еще можно надеяться. А ее единственное желание – больше никогда меня не видеть!

Полковник отвернулся к стене и бурно разрыдался.

– Я подлец! Подлец! И я не могу без нее жить.

Пушкин приблизился и доверчиво потрепал друга по плечу.

– Полно. Все дамы смотрят на сторону.

– Ты не знаешь, – с ожесточением выдохнул Раевский. – Лиза – рабская душа. Она безоговорочно подчиняется тому мужчине, которого считает сильным. Много лет таким был я. Но я ее обидел. И она нашла другого хозяина. Это человек властный, хищный. Он полностью подавил ее. Вы сами видели у него на обедах: десятки людей ловят каждое слово, жест, щелчок пальцев. Он не терпит в человеке собственных суждений. Почему граф невзлюбил вас? Потому, что вы не спешите записаться в толпу его поклонников…

– Я могу поклоняться даме, но не мужчине! – рассмеялся Пушкин.

Раевский сел.

– Бывают мужчины, нуждающиеся в почитателях куда сильнее любой дамы. Я понимал это еще в Мобеже. Но Лиза ослепла и не хочет видеть его низости. Знаешь, на чем зиждется хваленая слава нашего героя?

– Нынче все герои, – пожал плечами поэт.

– При Краоне, когда сыну графа Строганова снесло ядром голову и несчастный отец не в силах был отдавать приказания, Воронцов присвоил себе команду и победу, не имея на это никакого права.

– Подлец!

– А Лиза, – праведный гнев схлынул с Александра, – считает его образцом благородства. Но пусть! Так лучше. Если бы она однажды прозрела, то навсегда осталась бы несчастной.

Пушкин смотрел на друга с удивлением. Он не предполагал в Александре таких страстей. Насмешки надо всем, что составляло жизнь сердца, казались его единственным развлечением. Так вот он, наш Вальмон! Сначала поэту, совсем как в романах Лакло, представлялось, что Раевский добивается уступчивости у добродетельной женщины. Склонить такую на путь измены – подвиг для светского льва. Но выходило, что прекрасную простушку надо защищать не от соблазнителя, а от мужа.

– Что же ты будешь делать? – спросил Пушкин, озадаченно глядя на демона с заплаканным лицом.

– Я уезжаю по делам. – Раевский полоснул друга сумрачным взглядом. – А ты, если хочешь, поступай пажом в свиту ее сиятельства. Будешь иногда напоминать жестокосердной о моем существовании.

Граф де Витт не поехал на встречу с Мочениго. Полковник Пестель тоже. Вместо этого они встретились друг с другом. Каждому было что предложить. Командир Вятского полка пребывал в мистической грусти. Крушение европейских революций, казалось, отодвигало неизбежную развязку в России. Ему представлялось целесообразным или вовсе распустить тайное общество, или открыто идти к царю и, запугав численностью организации, заставить отречься от престола.

Сии мечтательные планы приходили в голову внезапно, среди серьезной работы, требовавшей максимального напряжения сил. Мятеж должен начаться в Петербурге. На помощь столице двинется 2-я армия, командующий которой Витгенштейн и начальник штаба Киселев будут арестованы. Для похода нужны деньги, квартиры, магазейны. Всем этим занимался генерал-интендант Юшневский. Солдатам объявят о передислокации. То, что в стране новая власть, служивые узнают на подступах к Петербургу. Если рядовые выйдут из повиновения, на русской революции можно ставить крест.